Все звуки страха (сборник) - Страница 16

— Все. Прокачан, — заключил Семф.

— И теперь все то самое в резервуаре? — негромко поинтересовался Линах.

— Нет. Ничего такого там нет.

— Но как же?..

— Там всего лишь остаток; Безвредный остаток. Его нейтрализуют те реагенты, что выкачаны из группы сенситивов. Опасные сущности, дегенеративные силовые линии, составлявшие поле… их больше нет. Они уже отброшены. Линах впервые показался раздраженным.

— И куда, интересно знать, они подевались?

— Линах. Скажи мне. Любишь ты своих ближних?

— Прошу тебя, Семф! Опять ты за свое. Ведь я только спрашиваю, куда они делись… и в какое «когда».

— А я спрашиваю, волнуют тебя твои ближние или нет.

— Ты и сам все прекрасно знаешь… знаешь же ты меня! Скажи. Ведь должен я, в конце концов, знать хотя бы то же, что и ты! Так куда… когда?..

— Прости, Линах, но в таком случае я тоже люблю своих ближних. И не важно, в каком они «где» и в каком «когда». Я вынужден их любить. Сфера, где я работаю, жестока и бесчеловечна. Мне нельзя не любить. Так что… прости меня…

— И что ты намерен?..

В Индонезии есть для таких вещей подходящий термин: "Djam Karet" час, что растягивается.

В Ватикане, в Гелиодоровых палатах — втором из огромных залов, которые Рафаэль расписал для папы Юлия Второго, — художник изобразил (а ученики закончили) величественную фреску, где представлена историческая встреча папы Льва Первого с гунном Аттилой в году 452-м от Р. X.

На упомянутой фреске Рафаэль отобразил веру всех христиан в то, что именно духовное превосходство Рима защитило его в тот грозный час, когда нечестивый гунн явился разграбить и сжечь Священный Град всех католиков. Рафаэль, помимо всего прочего, написал там святых Петра и Павла спускающимися с небес, дабы поддержать папу Льва во время нашествия варваров. Интерпретация художника, однако, представляла собой несложную переделку первоначальной легенды, где упоминался один святой Петр. Апостол стоял позади Льва с обнаженным мечом. Сия же легенда опять-таки является первичной переработкой тех скудных сведений, что дошли из древности сравнительно неискаженными. На самом деле никаких кардиналов рядом с папой Львом и в помине не было — а уж тем более не появлялось там никаких апостольских призраков. Вся депутация, если на то пошло, состояла из трех человек. Кроме папы Льва туда входили двое представителей сугубо светских властей Римского государства. И проходила историческая встреча вовсе не у самых врат Рима, а в северной Италии — неподалеку от того места, где ныне находится Пескьера-дель Гарда. Вот, собственно, и все, что известно о противостоянии двух культур. Но ведь не стал же Аттила, который никогда прежде не останавливался на полдороге, стирать Рим с лица земли! Напротив повернул назад.

"Djam Karet". Поле силовой линии, выхаркнутое из центра параллакса Гдекогдании, — поле это пульсацией прошло сквозь время, пространство и сознание всех людей за дважды по десять тысячелетий. Потом внезапно и совершенно непредсказуемо прервалось — и гунн Аттила вдруг схватился за голову — в мозгу у него что-то разом свернулось и зашипело будто змея. Перед глазами повисла пелена — потом все прояснилось — и предводитель гуннов испустил хриплый и глубочайший выдох. Затем отдышался и, не теряя ни секунды, приказал своим полчищам повернуть назад. Лев Великий возблагодарил Господа Всемогущего и живую память о Христе Спасителе. Легенда добавила туда святого Петра. А Рафаэль — святого Павла.

Дважды по десять тысячелетий — "Djam Karet" — поле прошло пульсацией а потом в краткий момент, который запросто мог оказаться мгновениями, годами, тысячелетиями, — вдруг прервалось.

Легенда не говорит правды. Вернее — не говорит всей правды. Ибо за сорок лет до набега Аттилы Рим был взят и разграблен готом Аларихом. "Djam Karet". Через три года после странного отступления Аттилы Рим снова был взят и разграблен — на сей раз Гензерихом, королем вандалов.

Так что у всего есть своя причина. К примеру, тому, что мусорный поток безумия вдруг прекратил истекать из прокачанного разума семиглавого дракона — через все «где» и все «когда»…

Семф, предатель cвоей расы, парил перед Советом. Его друг — тот, что теперь искал для предателя последнего проноса, Линах, занимал на слушании место Проктора. Негромко, но красноречиво новоиспеченный Проктор излагал свою версию проделки великого ученого.

— Резервуар прокачивался, и тогда он сказал мне: " Прости меня, ибо я люблю своих ближних. В каком бы «где» и каком «когда» они ни были. Мне приходится. Сфера, где я работаю, жестока и бесчеловечна. Мне нельзя не любить. Так что прости меня". А потом он промежнулся.

Шестьдесят членов Совета — представители всех рас, что существовали в центре: и птицеликие звономуды, и голубые недоизвраты, и большеголовые балдофоны, и апельсиновые деревосраки с трепещущими, будто крылья, ресницами, и все-все-все — все они разом посмотрели на парившего перед ними Семфа. Голова и все тело преступника скомканы, будто серый бумажный пакет из-под сахарного песка. Волос на теле не наблюдалось. Мутные, водянистые глаза тупо смотрели в пустоту. Голый, мерцающий, он вдруг стал сползать в сторону, но ветерок, гулявший по бесстенному залу, тут же вернул его на место. Семф прокачал сам себя.

— Я обращаюсь к высокому Совету с нижайшей просьбой утвердить приговор об окончательном проносе для этого человека. Пусть даже его промежуция длилась считанные мгновения, у нас нет возможности выяснить, какой урон или какая внеприродность была вызвана в Гдекогдании упомянутым поступком. Акт этого человека по сути своей — акт зверя. Действие, обрекшее шестьдесят рас центра на будущее, где по-прежнему будет торжествовать безумие. Единственным наказанием за подобное преступление должна быть немедленная терминация.

Совет вышел в отключку и стал думать. Бесконечно долгие мгновения спустя связь была восстановлена. Все члены Совета безоговорочно поддержали обвинение Проктора. Его требование о приговоре постановили привести в исполнение.

На притихших берегах мысли, человека — скомканный серый пакет — нес на руках его друг и палач, Проктор. Потом, в пылящем беззвучии надвигающейся ночи, Линах со вздохом положил Семфа в тень.

— Почему ты остановил меня? — с усталой гримасой спросил скомканный пакет, пока еще не лишенный рта. Линах отвернулся в набегающий мрак.

— Почему?

— Потому что здесь, в центре, еще есть надежда.

— А не в центре? Для всех остальных — там, повсюду — для них что, нет никакой надежды?

Линах неторопливо уселся и принялся погружать ладони в золотистую пыль. Та медленно просачивалась сквозь пальцы — сыпалась обратно, устилая жадную плоть земли.

— Если мы сможем начать отсюда, если сможем последовательно расширять и расширять наши границы, то однажды, когда-нибудь, нам удастся достичь конца времен с той самой крошечной надеждой. А пока что пусть будет хоть один центр, где нет безумия.

Семф торопливо заговорил. Конец стремительно приближался.

— Ты приговорил не только меня. Ты приговорил их всех. Ведь безумие дух самой жизни. Сила жизни. Можно загнать ее в бутыль- Можно. Как славно! Нужен тебе самый что ни на есть гений — взял да и откупорил. И к такой жизни ты приговорил их на веки вечные. Причем во имя любви.

У Линаха вырвался звук, что вполне мог быть словом.

Но Проктор тут же втянул его обратно. Семф коснулся ладони своего палача чем-то дрожащим, что вполне могло быть рукой. Нежность и тепло перетекали из пальцев.

— Мне жаль тебя, Линах. Ты так и не стал человеком. Вот в чем твое проклятие. Этот мир создан для борцов. А ты так ничему и не научился.

Линах молчал. Он думал только о той прокачке, что теперь будет длиться всю вечность. Раз запущенной прокачке и уже никакими силами не обратимой.

— Сделаешь мне памятник? — спросил Семф.

Линах кивнул:

— Все как положено.

Семф мягко улыбнулся:

— Тогда сделай его им. Не мне — им. Ведь это я изобрел им на погибель эту проклятую бутыль. Так что мне памятник ни к чему. Выбери кого-нибудь. Не самого важного и значительного. Просто того, чей облик им все-все подскажет. Когда найдут и поймут. Возведи этот памятник в мою честь. Сделаешь?