Все мы не красавцы - Страница 9

И вот в воскресенье заезжает за мной на своей машине. Сигналит под окном. Я выхожу. Едем.

— Что это, — спрашивает, — на тебе за хламида?

А на мне вельветка была, ещё бабушка сшила. Пообтрепалась, конечно, но я её любил.

— Завтра снимешь. Спортобщество тебе куртку выдаст, стального цвета. Форменную.

Едем.

— А чего заспанный такой?

— Да спал.

— Ты, я вижу, любишь поспать.

— Ага. Люблю.

— Придётся бросить.

— Да я после обеда.

— Да… И ешь ты много, парень. Придётся об этом забыть.

— Понимаете, очень уж вкусный был обед. Холодец. Давно так ножек в продаже не было. И вдруг входит моя тётка в мясной и видит на прилавке четыре коровьих ноги. Она, конечно, схватила их сразу. Обрадовалась. Так прямо домой и вбежала — на четырёх коровьих ногах…

Ционский слушает и внимательно так на меня смотрит.

— Знаешь, — говорит, — я давно за тобой замечаю. Что-то ты часто фантазируешь. Брось. А то ничего у нас не выйдет.

И тут вдруг такое зло меня взяло!

Причёску состригли, походку изменили, разговоры свои оставь, от этого откажись, то брось, это забудь, — что такое?! Скоро вообще ничего от меня не останется. Уж и не я буду, а так, приложение к шиповкам.

— Понимаешь, — говорит Ционский, — задумали мы одно дело. Создать летний показательный лагерь. Из образцовых ребят, эталонных. Для кино будем снимать, в журналы.

«Да, — подумал я, — представляю, какая там будет тоска!»

Что-то не захотелось мне быть эталоном.

— Сейчас, — говорит, — тебе только испытание пройти — и всё.

«Ну ладно!» — думаю.

И вот вхожу в зал. За столом — комиссия. Сбоку шкаф.

— Ну, расскажите о себе. Какими видами спорта занимаетесь?

— Я? Да никакими. В футбол иногда гоняем. Помню, однажды дотемна гоняли. Мяча уж не было видно. Тогда мы натёрли его чесноком и по запаху играли.

— Та-а-к, — озадачены.

— Ну, а какую вообще работу ведёте?

— Где? Во дворе?

— Ну, хотя бы.

— Недавно кошачью почту наладили.

— Та-а-к, — зашептались.

— Ну, а вообще как? С девочками дружите?

— Была одна. Зимой. Очень любила по морозу гулять. Через весь город. Я побелею весь, дрожу, а она — хоть бы что — румяная, смеётся.

— Ну, а дальше?

— А дальше весна пришла.

— Ну и что?

— Ну, понятно, и растаяла она.

Тут Ционский вспылил, вскочил и в шкаф ушёл. И дверью хлопнул.

— Как же это, — говорю, — он в шкаф-то ушёл?

— Это не шкаф. Там у нас ещё одна комната.

— А-а. Понятно. Шепчутся.

— Подождите пока в коридоре, мы вас вызовем. Вышел в коридор. Тут взбешённый Ционский подбегает.

— Эх ты! Не мог уж удержаться! И эти выдумки твои…

— А если мне нравится выдумывать?

— Мало ли что тебе нравится! Иногда приходится отказываться от своих слабостей. Да и не только от слабостей! Вообще иногда ради успеха приходится от себя отказываться!

— А я, — говорю, — не хочу. Понимаете? И ушёл. Домой уже пешком шёл.

Во дворе друзья мои сидят. Сначала они вообще не хотели принимать меня в беседу.

— Иди, — говорят, — к своим эталонам! Но потом ничего, разговорились.

А вечером собрал я портфель и в бассейн пошёл. Я вообще люблю поплавать. Но не для рекордов, а так, для удовольствия.

Плыву это я, и вдруг рядом Ционский плюхается.

— Послушай, — говорит, — дело есть…

Ничего я ему не сказал. Только молча отплыл по-собачьи.

Жил я с бабушкой на даче. Днём купанье, езда на велосипеде. Вечером — сон. Расписание. Режим.

И вдруг в субботу глубокой ночью является мой друг Слава. Застучал, загремел. Открываю — вбегает:

— Ну как?!

— Что как?

— Всё в порядке?

— Вообще да. А у тебя?

— У меня тоже. Ну хорошо. А то я что-то волновался, — говорит.

Прошли мы с ним на кухню, сели.

— О, — говорит, — капуста! Прекрасно.

Захрустел той капустой, наверно, весь посёлок разбудил.

— Представляешь, — говорит, — совершенно сейчас не сплю.

— Да, — говорю, — интересно.

А сам чуть с табуретки не валюсь, так спать хочется. Вдруг бабушка появляется в халате. Спрашивает:

— Это кто?

— Как же, — говорю, — бабушка, это же мой друг, Слава, неужели не помнишь?

Слава повернулся к ней и говорит:

— А! Привет!

Так прямо и говорит, — привет! Он такой.

— Нет, не помню, — отвечает бабушка. И ушла.

— О, — говорит Слава, — котлеты! Прекрасно!

— Ты что, — спрашиваю, — так поздно? Твои-то где?

— Да за грибами. Ещё с пятницы.

— Ты, что ли, есть хочешь?

— Ага. Они вообще оставили мне рубль, да я его отдал.

— Отдал? Кому?

— Да одному старику. Подъезжает ко мне на улице старик на велосипеде. Сейчас, говорит, покажу тебе фокус. Разжимает ладонь, там лежит двухкопеечная монета позеленевшая. Решкой. Зажал он кулак и спрашивает: «Ну а сейчас, думаешь, как лежит?» Да решкой, говорю, как и лежала. Тут он захохотал и разжал. А монета, действительно, лежит решкой. Он как увидел это — оцепенел. А потом так расстроился, заплакал. Что-то мне жалко его стало. Догнал я его и рубль свой в карман сунул. Не расстраивайтесь, говорю, вот вам рубль на всякий случай.

— Да, здорово, — говорю я Славе, — на вот, ешь сметану.

— Нет, — говорит Слава, — сметану ни за что!

— Да ешь, чего там!

— Нет! Я же сказал. За кого ты меня принимаешь? Странная такая гордость — только на сметану.

— Ну ладно, — говорю. А Слава излагает:

— Ну вот. И остался я без денег. Расстроился сначала. А потом думаю — а, не пропаду! И действительно. Не пропал. Хожу я по улице, хожу. Хожу. И вдруг проезжает мимо меня брезентовый газик, — знаешь, ГАЗ шестьдесят девять, на секунду поднимается брезент, и оттуда цепочкой вываливается несколько картофелин. Отнёс я их домой, взвесил — ровно килограмм. Представляешь? А потом, уже вечером, какие-то шутники забросили мне в окно селёдку. Ещё в бумагу завёрнута промасленную, а на ней на уголке написано карандашом: восемьдесят копеек. Ну что ж. Для них, может быть, это и шутка, а для меня очень кстати! Отварил я картошку, с селёдочкой поел — прекрасно!

— Тише, — говорю, — не кричи.

И тут действительно бабушкин голос:

— Ну всё, я закрылась, буду спать. Теперь пусть забираются воры, бандиты — пожалуйста!

И раздалось такое хихиканье из-под двери.

— Ну вот, — продолжал Слава, — и вдруг вызывают меня в милицию. Сидят там трое ребят наших лет. Вот, говорит милиционер, задержана группа хулиганов. Забрасывали в окна селёдки. Да это, говорю, не хулиганство! Надо различать. Мне так очень понравилось. Сельдь атлантическая, верно? Да, — хмуро говорит один. И тут появляется участковый, Селивёрстов. Задумчивый.

— Да, — говорит, — надо им руки понюхать. У кого селёдкой пахнут — тот и кидал.

Оказалось, только у меня пахнут. Селивёрстов тогда и говорит:

— Ну ладно, если пострадавший претензий не имеет и руки у вас селёдкой не пахнут, тогда с вас только штраф — восемь копеек.

— А кому платить? — спрашивают.

— Вот ему, — и показывают на меня.

Вот так. Пошёл домой. А те шутники благодарные под окном моим ходят с гитарами, поют. И вдруг — Селивёрстов!

— Ты, — говорит, — не обращай на меня внимания. Я просто так. Очень ты мне понравился. Уж очень ты благородный. Я посижу тут и уйду. Сам знаешь: всё больше с преступниками дела, а с тобой и посидеть приятно. Посижу тут, отдохну и пойду.

Потом жаловаться стал:

— Все, — говорит, — видят во мне лишь милиционера, боятся, а иной раз так хочется поговорить просто, по-человечески. И с тобой вот — поговорить бы на неслужебные темы. Не веришь? Я даже без револьвера — вот.

— Знаете что, — говорю я ему, — как раз перед вашим вызовом шёл я звонить по важному делу.

— Ну что? — говорит. — Иди звони. На вот тебе две копейки.

Даёт двухкопеечную монетку позеленевшую. Взял я её, выбежал на улицу и вдруг остолбенел! Такая мысль: картошки кило — десять копеек, селёдка — восемьдесят. В милиции дали — восемь, да сейчас — две. А в сумме — рубль! А отдал-то я как раз рубль! Представляешь?