Все мы не красавцы - Страница 20

Дни, недели и месяцы покатились удивительно быстро. Каждый день вроде бы тянулся долго, а, с другой стороны, пытался я вспомнить какое-нибудь недавнее событие, разговор, и вдруг оказывалось, что он был уже месяц назад!

После работы я приезжал домой, до меня доносились какие-то голоса, мелькали какие-то неясные тени, а я ждал только одного: момента, когда можно будет лечь спать!

Перед самым сном, когда мозг почти спит, приходят сигналы из каких-то дальних, заброшенных зон и появляются странные мысли, не свойственные ни твоему возрасту, ни твоей жизни, или появляются пейзажи, которых ты точно никогда не видел.

Конечно, можно было отбросить всё это как чушь, но я не отбрасывал, я уже знал, что многие мысли и чувства, оказавшиеся потом важными, зарождались именно так, на самом краю сознания.

У меня уже чётко определилось несколько таких странных видений.

…Какая-то станция, длинный жёлтый павильон на столбиках — чуть в стороне, внизу, — я гляжу с какой-то высоты. И вокруг утро, что чувствуется вовсе не по свету, свет как раз сумрачный, неясный, а по тому состоянию бодрости, которое в это мгновение меня охватывает.

На какой-то глубине сна ещё возможно вмешательство в него, и я понимаю, что надо пройти дальше, сделать хотя бы шаг в сторону: может быть, там кроется разгадка? Иногда на секунду мелькает тесная улица с резным жёлтым домом, с галереей наверху. И всё.

Что-то очень важное связано у меня с этим, хотя я точно уверен, что никогда в жизни этого не видел.

…И ещё — плоский изогнутый берег дугой уходит вдоль моря, и пальмы стоят вдоль него. И эта картина, появляясь, каждый раз вызывает острый прилив счастья.

Я очень люблю этот момент и иногда часами — а может, миллионными долями секунды? — балансирую на грани сна, пытаясь остановить, разобраться, понять: что это такое, откуда?

И хотя считается, что это невозможно, с одной такой картиной мне удалось разобраться.

Низкие ветки в полутьме висят над самой водой, над пляжем, и какие-то люди под этими ветками лежат на песке, тихо беседуя…

И вдруг я вспомнил, откуда у меня эта картина!

Я проработал после института полгода, была поздняя осень, и я собирался ехать в отпуск на Юг.

И когда я думал о Юге, перед моими глазами почему-то всегда являлась эта картина. Понятна и некоторая сумеречность её: была уже осень, шёл дождь…

И вот, написав заявление, я стою в кабинете главного инженера. За окном льёт дождь, а в кабинете темно, на грани включения света. Нужно, чтобы кто-то громкий, шумный вошёл сюда из освещённого помещения и громко сказал, не уловив нашей тишины:

— Что это вы сидите тут в темноте?

И сразу щёлкнет выключатель, мы сощуримся от яркого света, а за окном станет непроглядно черно, и наши жёлтые силуэты отразятся на чёрном стекле. Но этот шумный всё не приходит, а я уже здесь давно, уже после моего прихода начался дождь и наступила темнота. Но главный инженер не включает свет, понимая, что, если станет вдруг светло, обстановка изменится и весь разговор придётся вести сначала.

И вот мы сидим в полутьме, и он в который раз говорит:

— Вот так… Раньше чем через одиннадцать месяцев отпуск не положен. Что делать — закон!

И передо мной снова появляется картина: низкие ветки в полутьме, почти над самым песком, и там лежат люди, тихо беседуя… Но теперь эта картина проходит передо мной как мечта, как что-то прекрасное, недоступное — и с таким именно чувством и отпечатывается.

В школе я любил черчение, но там время от времени случались и другие уроки!

К концу работы болела спина, дрожали усталые руки. Однажды Каблуков сказал мне, что хочет перевести меня на место Нечаевой, уходящей на пенсию. Место, как объяснил Каблуков, гораздо более важное и ответственное, но так как Нечаева, обладая огромным опытом и стажем, не имела тем, не менее, высшего образования, то оклад её был девяносто рублей, на десять рублей меньше, чем сейчас у меня.

— Что ж, — спросил я, — и я тоже буду получать девяносто?

— Временно, временно! — подняв руки, закричал Каблуков. — Я давно уже кричу на всех углах, чтоб на эту должность дали инженерскую ставку, но разве этих головотяпов пробьёшь! Но теперь, с вашим дипломом, это будет сделать гораздо легче!

Сложным путем Каблуков стал доказывать, что это ни в коей степени не понижение, а, наоборот, большая удача в моей жизни.

«Неплохо! — подумал я. — Так можно и до вахтёра дослужиться!»

А Сенька, оказавшийся на этом же предприятии, но в акустическом отделе, о котором мечтал я, — процветал! С теми он говорил о турпоходе, с этими — об автобусных маршрутах…

— Неплохая подобралась компашка, — небрежно говорил он мне на площадке. — Свои парни в доску. Шеф тоже свой парень. Потрепались с ним вчера в большом порядке!

Я стоял, сгорая от стыда. Я понимал, что общение на таком уровне постыдно, но что и кому я мог сказать: его-то уже знали все, а меня не знал ещё никто.

Потом я увидел Сенькииого шефа. Действительно, вылитый Сенька! И Сенька тоже станет начальником, а я так и останусь со своими мучениями… И тихо, скромно действительно дослужусь до вахтёра.

Самое интересное — почти так оно и случилось.

Каждую осень от нашего КБ посылали человека на овощную базу. Каблуков попросил было Альберта Иваныча, но, получив гневную отповедь, послал меня.

Я доехал на трамвае до кольца, под моросящим дождиком, в сапогах и в ватнике, прошёл по шпалам через большие открытые ворота. Я вошёл в длинный одноэтажный дом, в набитую мокрыми людьми тесную комнатку. За столом сидела женщина в куртке, замотанная платком, вела о чём-то спор. Я постоял, подождал. Я вдруг понял, что могу свободно уйти, и никто никогда об этом не узнает, не вспомнит. Но по инерции я продолжал стоять.

— Вам чего? — спросила наконец женщина, несколько смягчая свой голос для нового, неизвестного ещё человека.

Я объяснил.

— А-а-а! — сказала она уже в обычном своём тоне.

— Пойдёшь по путям, там всё увидишь!

Я пошёл вдоль путей, вдоль длинных бурых вагонов. В некоторых были сдвинуты двери, и там белели горы капусты. Капуста лежала и без вагонов, вокруг.

Я полез по одной такой горе, и вдруг она стала подо мной рушиться, кочаны со скрипом вдавливались куда-то вниз, потом я оказался стиснут ими, и они стискивали меня всё сильнее. Я пытался выбраться, хватался за дальние, неподвижные кочаны, но только верхние истрепанные их листья оставались в моих руках.

«Это конец!» — подумал я, оказавшись зажатым в капусте, но тут вдруг началось какое-то движение, и я, в окружении нескольких сотен кочанов, скатился по капустной горе в длинный цементный коридор.

В коридоре на пустых деревянных ящиках, обитых по краям жестью, сидели тихие молчаливые люди.

— А-а-а, — сказал один из них, вставая. — Ну, молодец, что протолкнул!

И, больше не обращая на меня внимания, они стали с получившейся россыпи сгребать кочаны в ящики; поставив ящик на плечо, шли с ним вдоль по коридору.

Дальше был поворот, за поворотом горела лампочка и стоял длинный штабель из ящиков с капустой.

Поодаль на цементном полу валялась груда ящиков пустых.

Все взяли по пустому ящику и вернулись к капустной горе.

Долгое время мы работали молча.

— Зашиваемся! — сказал мне небритый человек в кепке. — Домой и то некогда сходить!

И действительно, когда уже в темноте мы кончили работать, никто не поехал домой. Полтора часа тащиться на трамвае сейчас, потом — полтора часа утром, рано вставать… стоит ли? Все прошли по коридору в какую-то комнату с окном в потолке и легли спать прямо на капусте, прикрывшись общим большим брезентом.

Утром мы встали и снова стали складывать капусту в ящики. Тут же была и столовая, здешний повар умел готовить из капусты множество прекрасных блюд!