Все люди смертны - Страница 80

Я шагнул к двери; я не мог ни рисковать жизнью, ни улыбаться им, и не было больше ни слез в моих глазах, ни жара в моем сердце. Человек ниоткуда, без прошлого и будущего — без настоящего. Я ничего не хотел и был никем. Я шел шаг за шагом к горизонту, и он с каждым шагом отступал; капли воды взлетали и падали, и каждое новое мгновение стирало предыдущее; мои руки были навсегда пусты. Посторонний, мертвец. Они были люди, и они жили. Я не принадлежал к их племени. Мне не на что было надеяться. Я вышел за дверь.

Впервые за время рассказа голос Фоски задрожал; он опустил голову; руки его лежали на клеенке по сторонам чашки, и он смотрел на них, будто не узнавая; он шевельнул правым указательным пальцем, затем левым, и руки опять застыли. Регина отвела взгляд. Был день, крестьяне сидели за столами, ели суп и пили белое вино; в мире людей начинался новый день, и за окном голубело небо.

— А за той дверью было еще что-нибудь? — спросила Регина.

— Да. Площадь Отель-де-Виль, Париж. А дальше — дорога в поля, которая привела меня в лес, в глухую чащу. Там я заснул. Я проспал шестьдесят лет, и, когда они меня разбудили, мир ничуть не изменился. Я сказал им: «Я проспал шестьдесят лет». И они упрятали меня в дом умалишенных. Мне там было неплохо.

— Не упускайте деталей, — попросила Регина.

Она смотрела на дверь и думала: когда он закончит, придется выйти отсюда, и там снова начнется какая-то жизнь. Но я не смогу по ночам засыпать, и мне не хватит смелости умереть.

— Больше рассказывать не о чем, — сказал Фоска. — Каждое утро солнце вставало и заходило. Меня поместили в дом умалишенных, потом выпустили. Были войны: после войны — мир, после мира — новая война. Всякий день одни рождаются, другие умирают.

— Замолчите, — сказала она и зажала его рот рукой. Ужас сдавил ей горло, а потом и сердце, скрутил живот. Ей хотелось закричать. Прошли долгие секунды, и она спросила: — И что вы теперь собираетесь делать?

— Не знаю.

— Снова уснете?

— Нет. Я больше не могу спать. — Он понизил голос. — Мне снятся кошмары.

— Вам? Кошмары?

— Мне снится, что на земле не осталось людей, — ответил он. — Они умерли. Земля вся белая. В небе луна, и она освещает эту белую землю. А на земле только я один. И еще мышь.

Он говорил совсем тихо, и на Регину смотрели глаза очень старого человека.

— Какая мышь?

— Маленькая проклятая мышь. Людей не останется, а она будет вечно бегать по кругу. И обрек ее на это я. Вот самое большое мое преступление.

— Но она этого не знает, — заметила Регина.

— Верно. Не знает. И все бежит по кругу. Однажды только мы и останемся на земле, я и она.

— И я под землей, — сказала Регина.

Она сжала губы. Из ее живота к сердцу, а от сердца к горлу поднимался крик. В голове пульсировал нестерпимо резкий свет, слепивший больше, чем тьма. Кричать тут было нельзя, но если бы она закричала, то, как ей казалось, что-нибудь изменилось бы, может это назойливое мерцание притихло бы и свет погас.

— Я пойду, — сказал Фоска.

— Куда?

— Не имеет значения.

— Тогда зачем вам уходить?

— В моих ногах появилось желание двигаться. Надо пользоваться малейшим желанием.

Он пошел к двери, и она шагнула за ним.

— А я? — спросила она.

— Вы… — Он ненадолго задумался, потом пожал плечами. — Все пройдет.

Фоска вышел за дверь, спустился по ступенькам и энергично зашагал по улице, ведущей из деревни. Он шел так торопливо, будто там, за горизонтом, его что-то ожидало: то был мир, погребенный под шапкой ледника, мир без людей, без жизни, белый и голый. Регина спустилась по ступеням. Пусть он уходит! — думала она. — Пусть исчезнет навсегда! Она смотрела, как тает вдали его фигура, в ожидании, что вместе с ним исчезнет наваждение, разъедавшее ей душу. Вот он скрылся за поворотом. Она сделала шаг и встала как вкопанная: хоть он и пропал из виду, она оставалась тем, во что он ее превратил, — муравьем, былинкой, клочком пены. Она посмотрела вокруг: может, все же есть выход? В сердце что-то слабо шевельнулось и тотчас замерло, это не было даже надеждой. Она слишком устала. Регина зажала руками рот, опустила голову; она была сломлена и, цепенея, смирялась со страшной метаморфозой: до самой смерти быть ей клочком пены, былинкой, муравьем. И это лишь начало, подумала она и замерла, будто можно одурачить Время и помешать ему идти своим путем. Ее пальцы, прижатые к губам, судорожно сжались.

И только когда зазвонил колокол, раздался ее первый крик.