Все люди смертны - Страница 63

— Уже поздно, — сказала Марианна.

— Тебе скучно со мной?

— Мне скучно бездельничать. У меня так много дел!

Я не противился: ей так не терпелось начать день, и это было понятно. Время имело различную цену для нее и для меня.

— Чем же ты займешься?

— Ну, во-первых, обойщики придут оформлять малую гостиную. — Она раздвинула шторы. — Ты не сказал мне, какой цвет тебе хотелось бы.

— Я не знаю.

— Но тебе же небезразлично: цвета зеленого миндаля или фисташковые?

— Зеленого миндаля.

— Ты говоришь наобум, — упрекнула она меня.

Она предприняла полное переустройство дома, и я удивлялся, глядя, как она подолгу размышляет над образчиком обивки или оттенком лоскутка шелка. Какой смысл так усердствовать ради каких-то тридцати-сорока лет? — удивлялся я. Можно было подумать, что она обустраивается на века. Иногда я наблюдал, как она сосредоточенно хлопотала в комнате; она одевалась всегда очень тщательно и любила платья и драгоценности не меньше, чем цветы, картины, книги, музыку, театр и политику. Меня восхищало, что она могла отдаваться всему с одинаковой страстью. Внезапно Марианна застыла перед окном:

— Где у нас будет вольера? У большого дуба или под липой?

— Было бы лучше, если бы ее пересекал ручей, — ответил я.

— Ты прав. Мы сделаем ее на ручье возле атласского кедра. — Она улыбнулась. — Видишь, ты становишься очень хорошим советчиком.

— Просто я начинаю видеть твоими глазами, — ответил я.

Цвет зеленого миндаля или фисташковый? Она права: если приглядеться как следует, можно различить пару сотен оттенков зеленого, столько же синего, больше тысячи видов цветов на лугу, больше тысячи видов бабочек, а когда солнце спускалось вечером за холмы, облака всякий раз окрашивались по-новому. Да и у самой Марианны было столько лиц, что я не думал когда-нибудь закончить их изучение.

— Ты не встаешь? — спросила она.

— Я любуюсь тобой, — ответил я.

— Ты совсем обленился! Ты собирался вернуться сегодня к своим опытам с алмазом.

— Да, ты права.

Я встал. Она взглянула на меня с беспокойством:

— Мне кажется, что, если бы я тебя не подталкивала, ты бы и шагу больше не ступил в лабораторию. Разве тебе не интересно узнать, чистое вещество уголь или нет?

— Почему же, мне интересно. Но куда спешить?

— Ты всегда так говоришь. Странно это слышать. Мне кажется, что у меня так мало времени!

Она расчесывала свои прекрасные каштановые волосы: они поседеют, затем начнут вылезать, и кожа лохмотьями сойдет с голого черепа. Так мало времени… Мы будем любить друг друга тридцать лет, сорок лет, и ее гроб опустится в могилу, такую же как могилы Катерины и Беатриче. А я снова стану тенью. Я порывисто стиснул ее в объятиях:

— Ты права, времени мало. Нашей любви следовало бы длиться вечно.

Марианна нежно взглянула на меня, немного удивленная моим внезапным порывом.

— Но она кончится только с нашей смертью, разве не так? — спросила Марианна. Она запустила руку мне в волосы и весело сказала: — Ты знаешь, если тебе случится умереть раньше меня, я покончу с собой.

Я сжал ее сильнее:

— Я тоже не переживу тебя.

Я отпустил ее. Вдруг каждая минута стала казаться мне бесценной; я поспешно оделся, быстро спустился в лабораторию. Минутная стрелка бежала по циферблату стенных часов; впервые за многие века мне захотелось остановить ее. Так мало времени… Не теряя ни тридцати лет, ни года, ни дня, мне нужно было ответить на ее вопросы: чего она не узнает сегодня, она не узнает никогда. Я положил в тигель кусочек алмаза: удастся ли мне когда-нибудь сжечь его? Ясный и упрямый, он сиял, пряча за прозрачностью секрет своей неприступности. Справлюсь ли я с ним, а еще с воздухом, с водой, со всеми привычными и загадочными веществами — успею ли? Я вспомнил старый амбар с запахами трав и порошков и рассердился: разве я не смогу сегодня же вырвать их тайну? Петруччо всю жизнь провел, склонившись над перегонными кубами, и умер, так и не проникнув в тайну веществ; кровь бежала по нашим венам, земля вращалась, а он не узнал и никогда не узнает их секрета. Мне мучительно захотелось вернуться в прошлое и осыпать его пригоршнями знаний, о которых он так мечтал, но это было невозможно, дверь захлопнулась… Когда-нибудь захлопнется еще одна дверь, Марианна тоже будет поглощена вечностью, а я не мог прыгнуть вперед, в конец времен, и добыть для нее желанное знание: нужно было ждать у реки времени, терпеть минуту за минутой ленивое ее течение. Я отвел взгляд от алмаза, обманчивая его прозрачность усыпляла меня, а спать мне нельзя. Тридцать лет, год, день — обычная земная жизнь, и ничего больше. Ее часы были сочтены. Мои тоже.

Сидя у камина в уютной гостиной, обтянутой шелком цвета зеленого миндаля, Софи читала роман «Пигмалион, или Ожившая статуя», а остальные беседовали на тему о том, как следует управлять людьми, — будто ими можно управлять! Я толкнул застекленную дверь. Почему Марианны до сих пор нет? Спустился вечер, и на белом снегу виднелись лишь черные силуэты деревьев; от сада веяло холодом, это был прозрачный запах неживой природы, и мне казалось, что я вдыхаю его впервые. «Ты любишь снег?» Рядом с ней я любил и снег, и ей следовало быть тут, рядом со мной. Я вернулся в гостиную и раздраженно посмотрел на мирно читавшую Софи. Я не любил ни ее спокойного лица, ни ее внезапных приступов веселости, ни показного здравомыслия: я не любил друзей Марианны. Но я томился, и мне захотелось отвлечься.

— Марианна уже давно должна была вернуться, — сказал я.

Софи подняла голову.

— Ей пришлось задержаться в Париже, — без тени сомнения ответила она.

— Но могло что-то случиться.

Она засмеялась, обнажая крупные белые зубы:

— Какой вы мнительный!

И снова уткнулась в книгу. Казалось, они и не задумываются о том, что смертны; однако было довольно толчка или падения: стоило отвалиться колесу коляски, стоило лошади взбрыкнуть и ударить копытом, и их хрупкие кости крошились, сердце останавливалось и они умирали навсегда. Я почувствовал знакомый холодок в сердце: так и случится, однажды я увижу ее мертвой. Они могли думать: я умру первым, мы умрем вместе; и потом, для них разлука не была бы вечной… Я выбежал из дому: послышался знакомый мне перестук колес ее коляски, смягченный снегом.

— Как ты меня напугала! Что случилось?

Она улыбнулась и взяла меня за руку. Ее талия почти не расплылась, но лицо осунулось и поблекло.

— Почему ты так поздно?

— Пустяки, мне стало немного нехорошо, и я ожидала, пока это пройдет.

— Тебе нехорошо!

Я сердился, видя ее усталые глаза. Почему я уступил ей? Она хотела ребенка, и теперь в ее животе затевалась странная и опасная алхимия. Я усадил ее у огня.

— Больше ты в Париж не поедешь.

— Что за глупости! Я чувствую себя превосходно!

Софи смотрела на нас испытующе: она уже понимала, о чем речь.

— Ей было нехорошо, — сказал я.

— Это нормально, — отозвалась Софи.

— Ну так и смерть — это тоже нормально! — рассердился я.

— Беременность вовсе не смертельная болезнь, — улыбнулась она со знанием дела.

— Доктор сказал, что я могу продолжать мои занятия до апреля, — заметила Марианна.

Подошли двое мужчин, и она весело продолжала, глядя на них:

— Что будет с музеем, если я перестану им заниматься!

— Скоро всем придется как-нибудь обойтись без тебя.

— К апрелю Вердье совсем оправится от болезни, — стояла на своем Марианна.

Вердье с готовностью повернулся ко мне:

— Если вы устали, я завтра же вернусь в Париж: четыре дня на свежем воздухе заметно пошли мне на пользу.

— Что за фантазии! — возразила Марианна. — Вам нужен длительный отдых.

Он и впрямь выглядел неважно: бледный, мешки под глазами.

— Вам обоим нужен отдых, — настаивал я.

— Тогда придется закрыть университет, — сказал Вердье.

Его насмешливый тон взбесил меня.

— Почему бы и нет! — воскликнул я.