Все люди смертны - Страница 24

— Монсеньор, — промолвил Руджеро.

В открытой двери показались двое мужчин, которые несли на доске покойника; они пристроились вслед за охраной, чтобы воспользоваться молитвами, которые бормотали священники.

— Оставь их!.. — сказал я.

В конце улицы тащился мул, груженный скарбом. За ним брели муж с женой, они покидали город. В первые дни сбежали многие, но чума шла за ними по пятам; она двигалась скорее, чем они; она настигала их на равнине и в горах; уйти было невозможно. А эти все же решили пуститься в путь. Проходя мимо меня, женщина плюнула. Чуть дальше юнцы и женщины с растрепанными волосами, пошатываясь и распевая песни, спускались по улице; они провели ночь, устроив танцы в одном из заброшенных дворцов; завидев нас, они со смехом выкрикнули:

— Дьявольское отродье!

Руджеро рванулся к ним, но я удержал его:

— Брось, не стоит…

Я смотрел на массивные затылки носильщиков, на мощные руки, поддерживающие гроб. Оскорбления, плевки… Но ни слова, ни жесты не имели значения: они все были приговорены к смерти. Одни бежали из города, другие молились, третьи плясали, но всем им предстоит умереть.

Мы прибыли на кладбище. За гробом Катерины стояло еще четыре гроба. Со всех улиц похоронные процессии поднимались в этот священный предел; повозка, накрытая покрывалом, въехала в ворота кладбища и остановилась возле ямы, куда сваливали трупы. В проходах, заросших сорной травой, толпились священники и могильщики; доносился стук лопат и заступов; вся жизнь Кармоны стекалась сюда, к этому приюту смерти. Могилу для Катерины вырыли у подножия кипарисов. Носильщики опустили гроб в яму и бросили на крышку несколько пригоршней земли. Священник осенил ее крестом и направился к другой могиле.

Я поднял голову, ноздри втянули кладбищенский запах. Прижав ладонь ко рту, я зашагал к выходу. Повозка медленно двигалась по улице, а люди сваливали в нее мертвые тела, лежавшие возле стен домов. Я остановился. К чему возвращаться во дворец? Там не было никого. Но где же Катерина? Под кипарисами лежала старуха со злым лицом, а в небесах парила безликая душа, глухая и немая, как Бог.

— Пойдемте, монсеньор, — сказал Руджеро.

Я пошел за ним. Перед дворцом, взгромоздившись на прилавок, брошенный торговцами, молился монах с почерневшим лицом, колыхались широкие рукава его сутаны. Когда началась чума, он вернулся в город, а я не посмел отдать приказ о его задержании. Народ набожно внимал ему. У меня же оставалось слишком мало солдат, чтобы воспрепятствовать святотатству. Завидев меня, он пронзительно крикнул:

— Граф Фоска! Теперь ты понял?!

Я не ответил.

— Ты возвел новые дома для жителей Кармоны, а все горожане полегли в землю, ты одел их в прекрасные ткани, а они лежат нагими в саванах; ты дал им пропитание, а они стали пищей червей. Стада без пастухов топчут на равнине никому не нужный урожай. Ты победил голод. Но Господь наслал чуму, и чума одержала верх над тобой.

— Это доказывает только то, что нужно научиться побеждать и чуму! — гневно бросил я.

Я отворил двери дворца и в удивлении остановился. Застывший возле окна Танкред, похоже, поджидал меня. Я подошел к нему.

— Есть ли кто трусливее, чем ты? — сказал я. — Сын, не осмелившийся проводить мать в последний путь!

— Я докажу свою храбрость иначе, — надменно ответил он и преградил мне путь. — Подождите.

— Что тебе надо от меня?

— Пока была жива мать, я терпел. Но теперь хватит. — Он с угрожающим видом посмотрел на меня. — Вы пробыли у власти отпущенный вам срок. Теперь мой черед.

— Нет, — ответил я. — Твой черед никогда не придет.

— Теперь мой черед! — вспылил он.

Выхватив меч, он вонзил его мне в грудь. Из соседней комнаты высыпала дюжина его сообщников с криками «Смерть тирану!». Руджеро, заслонивший меня, упал. Я нанес удар, и Танкред рухнул. Я ощутил острую боль между лопатками и, обернувшись, парировал удар. При виде поверженного наземь Танкреда несколько заговорщиков обратились в бегство, а вскоре подоспели вооруженные стражники. Трое нападавших были убиты, прочих после короткой стычки удалось скрутить.

Я опустился на колени возле Руджеро. В его глазах, обращенных к потолку, застыл ужас. Сердце уже не билось. Глаза Танкреда закрылись. Он был мертв.

— Вы ранены, монсеньор, — сказал мне один из слуг.

— Не страшно.

Поднявшись на ноги, я провел рукой под рубашкой. Рука обагрилась кровью. Взглянув на кровь, я расхохотался. Подойдя к окну, я сделал глубокий вдох: воздух, войдя в легкие, наполнил грудь. Монах по-прежнему молился, толпа приговоренных к смерти молча внимала ему. Жена моя умерла, сын и внуки тоже; все мои соратники умерли. Но я жил, и таких, как я, больше не существовало. Я отринул прошлое; у меня не осталось привязанностей: ни воспоминаний, ни любви, ни долга; закон мне не указ; я был сам себе хозяин и по собственной воле мог располагать жизнями жалких людишек, обреченных на смерть. Я стоял под пустыми небесами, я был жив, свободен и вовеки одинок.

Я выглянул из окна и рассмеялся. Странная армия. На площади их собралось не менее трех тысяч. Опоясанные мечами и в доспехах под сутанами, люди, завернутые в длинные покрывала с головы до пят, так что даже лиц не было видно, держали лошадей под уздцы. Я подошел к венецианскому зеркалу. Под белым шерстяным капюшоном лицо мое выглядело смуглым, как у мавра, а выражение глаз было отнюдь не благочестивым. Надвинув на лицо капюшон с отверстиями для глаз, я спустился на площадь. Под конец эпидемии народ, выбитый из привычной колеи бедствием, которого с трудом удалось избежать, взбудораженный предсказаниями монахов, предался всевозможным причудам религиозной экзальтации. Притворяясь, что поддался их фанатизму, я подбил всех дееспособных мужчин отправиться со мной в длительное паломничество: мы вооружились, но лишь затем, чтобы защитить себя от разбойников, наводнивших деревни. Многие верили в искренность моих помыслов, но не все последовали за мной, потому что остерегались довериться мне.

Мы покидали город, следуя по старой улице Красильщиков, лачуги на этой улице превратились в груду развалин. Может быть, дьявол услышал мои молитвы: все обитатели этого квартала умерли от чумы, работники заканчивали расчистку. Одни умерли, другим только предстояло родиться: Кармона жила. Она возвышалась над скалистым утесом, окруженная стройными башнями, разоренная, но уцелевшая.

Сначала мы, распевая псалмы, добрались до Вилланы и обошли ее; многие тамошние жители присоединились к нам. Затем мы ступили на земли Генуи; в пути я обращался к правителю каждого города и просил принять нас; наша процессия двигалась по городским улицам, призывая раскаяться и принимая подаяния. Когда мы проникли в самое сердце владений Генуи, я заявил, что власти отказываются нас принимать. Опустошенные голодом и чумой, деревни были просто не в состоянии предоставить нам никакой пищи. Вскоре нам угрожал голод. Кое-кто из кающихся предложил вернуться в Кармону; я возразил, что мы зашли далеко и прежде, чем удастся вернуться к родным очагам, умрем от голода; лучше отправиться в Ривель, в большой процветающий порт, где нам не откажут в провизии.

Правитель Ривеля распорядился открыть нам ворота, однако я заявил своим спутникам, что уже в который раз безжалостные люди не вняли нашим молитвам. Тогда среди паломников поднялся ропот, люди говорили, что могут силой взять то, в чем им отказывает милосердие. Я притворился, что мне не по душе такие предложения; но, вовсю проповедуя смирение, я внушал им, что нам не оставили иного пути, кроме как умереть на этом самом месте. Вскоре в их сердцах закипел гнев, и мне оставалось только уступить этой оголодавшей орде.

Процессия, не вызвав подозрений, вошла в ворота Ривеля; когда мы прибыли на центральную площадь, я внезапно сорвал с себя белую сутану и, пришпорив коня, устремился ко дворцу с криком «Смелее! Да здравствует Кармона!». Кающиеся паломники, избавившись от накидок, оказались в полном вооружении. Удивление горожан было столь велико, что никто не попытался оказать нам сопротивление. Запах крови, опьянение победы вскоре превратили набожных паломников в солдат. Ночная оргия довершила эту метаморфозу. Генуэзские правители были истреблены, имущество их разграблено, а женщины изнасилованы. Неделю вино в тавернах текло рекой, а на улицах звучали непристойные песни.