Всадники ниоткуда. Романы - Страница 106

— Не рано ли?

— Там уже многое сделано, — сказал Фляш. — Кроме того, сама ситуация требует спешки. Бойл может сменить Ано, и все сорвется.

— Несколько тысяч патрульных — целая армия, — все еще колебался Мартин. — Не считая внутренней охраны бараков.

— Охрану мы разоружим или уничтожим на месте, — сказал я.

— А где возьмешь оружие?

— На складе. Там, по описи, три тысячи автоматов, не считая мелочи. Не забывайте, что небоскреб фуд-полиции в четырнадцатом блоке тоже склад.

— Небоскреб — это уличные бои.

— Во-первых, уличных боев не избежать, а во-вторых, вооруженные шахтеры Майн-Сити — это тоже армия.

— «Дикие» могут захватить заставу и шоссе из континуума, — предложил Стил.

Но Томпсон почему-то не согласился:

— «Диких» лучше использовать на других подходах к заставам. Есть железная дорога в Майн-Сити, есть омнибусная линия.

— Продтрасса важнее.

— Именно поэтому я бы направил сюда наиболее стойких. Континуум не только источник жизни, но и ключ к власти.

Наиболее стойких поручено было подобрать мне и Фляшу: у нас обоих были крупные рабочие резервы — у него на заводах, у меня — в лагере. И все же порой мне казалось, что наш разговор, обсуждавший грандиознейшую, по сути дела, операцию — захват власти в организованном полицейском государстве, не соответствует поставленной цели. Как будто шло совещание режиссуры, планирующей постановку очередного спектакля, или совета тренеров перед матчем ответственным, но не роковым. Дотошно, деловито расставляли игроков, намечали задачи нападения и защиты, инструктировали вратарей. А ведь ставкой в этой игре был не титул чемпиона и даже не кубок «Золотой богини», а будущее этого мира и Города. Когда же я высказал это своим собеседникам, они засмеялись. «Ни у кого из нас нет опыта в подготовке восстаний, — заметил Томпсон, — но спорь не спорь, шути не шути, а ошибиться нельзя: к шабашу в «Олимпии» все должно быть готово». Под шабашем он подразумевал полицейское празднество, о котором мне говорил Корсон Бойл. До шабаша оставалось всего десять дней.

— Анохин, — вдруг сказал Томпсон, — я назвал вас так, чтобы вы поняли, что мы знаем вас и все о вас, что нам нужно. Но время для раскрытия псевдонимов пока не пришло. Так вот, несколько запоздалых мыслей, Ано.

— Слушаю, — отвечал я.

— Подпольному комитету лагеря вы передадите не совет, а приказ. Любой ценой выработка, хотя бы в отдельных шахтах, должна быть повышена. И немедленно. Эта подачка Бойлу развяжет вам руки.

— Есть, — сказал я.

— Блок-боссов пока не трогать. Их уничтожат в начале восстания.

— Есть.

— Информаторов тоже.

— Я предполагал передать их списки подпольщикам.

— Не надо. Пусть информация по-прежнему поступает к вам. Но Онэ уничтожить. С каждым днем он будет опаснее.

— Есть.

— Цейхгауз и склад оружия поручить Оливье. На него можно положиться?

— Как на меня.

— Тогда пусть подберет два десятка полицейских мундиров и передаст Мартину.

— Будет сделано.

Вспышка молнии за окном осветила на мгновение наши лица. Те, что увидел я, были торжественны, как на празднике. Почти догнавший вспышку удар грома заглушил все шорохи ночи. Гроза начиналась прямо над Городом.

— Пепел Клааса, — сказал я.

— Стучит в мое сердце, — докончил Фляш.

— Откуда вы знаете об этом романе?

— Разве это роман? Я думал — революционный лозунг.

— Я тоже так думал до этой ночи, — послышался позади знакомый голос.

Мгновенно обернувшись, я тут же узнал говорившего. Он стоял в тусклой полоске света, отбрасываемого с камина трехсвечником. Борис Аркадьевич Зернов собственной персоной, как всегда на Земле, в светлом костюме — он не любил темных тонов, — и все-таки не наш. Не наш, с козлиной бородкой и рыжей небритостью на щеках, а чисто выбритый, даже, если хотите, более молодой, московский Зернов. Все, кроме Томпсона и самого Зернова, не могли скрыть изумления — так неожиданно и странно было увидеть вдруг раздвоившегося человека. Отсутствие бородки и небритой щетины на щеках не многим отличало вошедшего от сидевшего за столом его отражения.

— Не удивляйтесь, — сказал Зернов-двойник, — ночной пропуск у меня есть, а дверь у вас не заперта. («Забыл замкнуть Мартин, поднявшийся из подвала последним», — вспомнил я.) Ну а гром, который вы все слышали, заглушил шаги. Так что я не мираж и не привидение.

— Вы понимаете теперь, почему я настаивал на вашей бородке? — шепнул своему писарю Томпсон.

— Я давно это знаю.

— Тем лучше, — вмешался Зернов-двойник, — значит, визитных карточек не потребуется.

— Откуда вы узнали о нашей встрече? — насторожился Фляш и мигнул Мартину.

Тот незаметно отошел к двери.

— Я и сейчас не знаю о вашей встрече, — ответил вошедший, — я знаю только то, что мой земной аналог находится в отеле «Омон».

— Когда ты узнал об этом? — спросил наш Зернов: ни удивления, ни испуга не было в его голосе — только любопытство.

— Когда застрелился Этьен. Должно быть, его выстрел и разбудил меня или приказ проснуться. Не спрашивай чей — не знаю. Только проснулся я, уже зная все, что он знает. — Он кивнул своему «отражению».

— И вы не сообщили полиции? — все еще недоверчиво спросил Фляш.

— Зачем? Ведь он — это я, и наоборот. Вы не сердитесь, товарищи (он сказал «товарищи», как будто встреча наша состоялась в Москве, а не в синтезированном иным разумом мире), — я скоро уйду. Можете рассчитывать на меня во всем… — Он подчеркнул, повторив: — Во всем, как и на моего земного аналога. А пока, извините, мне хочется сказать ему несколько слов на нашем родном языке.

Он подвинул стул и сел на него верхом, как на трибуне в кают-компании Мирного.

— Между прочим, этот стул, — сказал он по-русски, — исчезнувший тогда вместе со мной, и сейчас стоит у меня в лаборатории. Я до сих пор не мог понять своей к нему привязанности, зато теперь знаю.

— Почему ты стал кибернетиком? — спросил Зернов тоже по-русски.

— Сейчас легко ответить, а спроси ты меня раньше, когда я в первый день Начала пришел в Би-центр, как в наш институт, как будто ничего другого никогда не знал и не видел, я бы глазами хлопал. Вероятно, спросил бы в ответ: «Почему стал? Я всегда был». Даже слова «гляциолог» не помнил.

— Заблокировали и профессиональную память?

— Почему? Была ведь отдушина. Помнишь наши математические олимпиады? Как решали дифуры в десятом классе и мечтали сконструировать кибера с электрозарядкой от обыкновенной розетки?

— Детские забавы.

— Не знаю. Может быть, мне подключили какие-то знания, каких у тебя не было, может, развили заложенные, но за девять с лишним годков работы в Би-центре я стал математиком, от которого не отказался бы сам Колмогоров. В моей лаборатории — туда никто не войдет, кроме меня, — я уже подхожу к проблеме их силового поля. Математически я его вижу, не хватает немного, чтоб рассчитать. Заходи, покажу тебе такие уравнения — ахнешь. Издашь в Москве — скажут, советский Бурбаки.

— Как же зайти, когда, кроме тебя, никому хода нет?

— Сбрей эту дурацкую бороду — пройдешь. Ни одно зеркало не остановит. Ты ведь на это и рассчитывал?

— Рассчитывал.

— Подменить? Смысла не имеет. Вдвоем лучше получится.

— А почему ты работаешь с этой камарильей? — нахмурился Зернов.

— Я работаю с вычислительными машинами. Понятия не имею о том, что происходит в Городе.

— Была у меня такая страстишка, — задумчиво произнес Зернов: изучая свое второе «я», он словно оценивал сам себя, свою молодость, свои ошибки и промахи, — научное червячество. Я-то освободился от нее, а у тебя ее гипертрофировали.

— Вероятно, надеялись, что преданность науке все определит и направит.

— Направить направило, — усмехнулся Зернов. — На запасной путь. В тупичок. Никчемный вышел из тебя социолог. Кстати (хотя то, что он спросил, было совсем некстати), из твоего Би-центра можно закрыть вход в континуум, лишить Город продовольствия?