Время, вперед ! - Страница 59

Головы, головы, головы.

Грузчики, бетонщики, арматурщики, землекопы, опалубщики, плотники, такелажники, химики, чертежники...

Старые, молодые, средние.

Кепки, кубанки, шляпы, фуражки, тюбетейки...

Имена, имена, имена.

Слава!

Это называется славой?

Да, это слава.

Это самая настоящая слава. Слава делается именно так. Слава делается "здесь". А "там" - ее можно реализовать.

Он искоса посмотрел на Шуру Солдатову.

Стоя на четвереньках и по-детски двигая языком, она наклеивала на лист стенной газеты фотографию Маргулиеса.

"Да, это слава, - подумал он. - И я глупо пропускаю ее".

Надо делать - имя, имя, имя.

Имя должно печататься в газетах, упоминаться в отчетах, оспариваться, повторяться на митингах и диспутах.

Это так просто!

Для этого только нужно быть на техническом уровне времени. Пускай этот уровень низок, элементарен. Пусть он в тысячу раз ниже уровня Европы и Америки, хотя и кажется выше.

Эпоха требует авантюризма, и надо быть авантюристом.

Эпоха не щадит отстающих и несогласных.

Да, это слава.

И он сегодня упустил счастливый случай.

Чего проще?

Надо было идти на уровне времени. Взять дело рекорда в свои руки, организовать, двинуть, раструбить, быть первым...

Он совершил тактическую ошибку. Но еще не поздно. Еще будет впереди тысяча таких случаев.

LX

- ...Четыреста двадцать девять...

Корнеев не сводил глаз со стрелки часов.

- Ноль часов тридцать три минуты. Хватит! Конец!

Ищенко осторожно опустил тачку и подолом рубахи вытер лицо.

- Шабаш! Выключай мотор!

Он лениво махнул утомленной рукой мотористу. Барабан плавно остановился. Толпа крикнула "ура".

Не глядя по сторонам, Ищенко, не торопясь, сошел с настила. Толпа расступилась.

Перед ним стоял Ханумов.

В золотой, ярко блистающей тюбетейке, в красных призовых штиблетах, рыжий, курносый, с лицом, побитым оспой, как градом, он стоял, твердо отставив ногу и небрежно облокотясь поднятой рукой на древко развернутого знамени.

Ищенко опустил глаза и усмехнулся.

Усмехнулся и Ханумов. Но тотчас нахмурился.

- Ну, Костя...

Его голос звучал дружественно, торжественно, но вместе с тем и грозно.

Он остановился. Он искал и не находил подходящих слов. Он постоял некоторое время молча и протянул Ищенко руку.

Они обнялись и трижды неловко поцеловались, покрытые полотнищем знамени.

Трижды на своих губах почувствовал Ищенко твердость ханумовской щеки, жесткой, как доска.

- Ну, Костя... Тебе сегодня большая слава, большая победа. Мировой рекорд, это не как-нибудь... Одним словом, будь здоров, принимай поздравления. Ты - первый на все строительство. На

сегодня ты первый. Четыреста двадцать девять замесов - как одна копейка. Молодец. Хороший бригадир. Харькову воткнул. Кузнецку воткнул. За одну смену всем воткнул. Очень хорошие показатели. Очень хороший бригадир... На данный отрезок.

Ханумов проглотил слюну.

- Ты четыреста двадцать девять замесов, - вдруг закричал он, - а мы выставляем против тебя встречный - пятьсот! Пятьсот - и ни одного меньше. Меньше, чем после пятисот, - не уйдем с места. Ляжем.

Он повернулся к своей бригаде.

- Верно, хлопцы?

- Верно! Пятьсот! Пятьсот пятьдесят! Не уйдем с места! - закричали ребята.

- Слыхал, Ищенко? Слыхал моих хлопцев? Запиши себе. Пятьсот. Торопись гулять.

- Нэ кажи гоп, - сказал Ищенко сумрачно. Ханумов тщательно осмотрел его с ног до головы, но не удостоил больше ни одним словом.

Он с достоинством отошел в сторону, воткнул знамя в кучу щебенки, возвратился на прежнее место и повернулся к бригаде:

- Товарищи! Слушай мою команду. Все по местам. По тачкам. По лопатам! По стерлин-га-ам!

Его голос достиг вибрирующей высоты неподражаемой кавалерийской команды.

- Валя-а-ай!

Бригада Ханумова кинулась к настилу.

Мося вошел в контору прораба.

Корнеев боком сидел на столе. Свесив ноги, он быстро писал чернилами требование на добавочную норму песка.

- Товарищ прораб!

Корнеев не слышал.

- Корнеев! - оглушительно гаркнул Мося.

Корнеев обернулся.

- Да?

Мося молодцевато вытянулся. Он бросил быстрый, ликующий, неистовый взгляд вокруг: на Винкича, на Георгия Васильевича, на Маргулиеса и Налбандова, на Шуру Солдатову, на конторщиков.

Он сделал строгое лицо и сухо отрапортовал:

- Товарищ прораб. Третья смена кончила работу. Уложено двести девяносто четыре куба. Сделано четыреста двадцать девять замесов. Харьков побит. Кузнецк побит. Поставлен мировой рекорд. Средняя норма выработки увеличена на сто двадцать процентов. Бригадир - Ищенко. Десятник - я.

Это уже всем было хорошо известно. Можно было свободно не повторять. Но Мося давно приготовил этот рапорт. Он давно и страстно ждал этой минуты. Он предвкушал ее. Теперь она наступила, минута Мосиного торжества.

Коротким военным жестом он протянул Корнееву рапортичку.

- Хорошо, - равнодушно сказал Корнеев.

Он неловко взмахнул пером. Большая клякса сорвалась и упала на туфлю. Корнеев покосился на нее и болезненно поморщился.

Он приложил бумажку к стене и, не глядя, подписал ее.

Он только спросил:

- Ханумов начал?

И больше ничего. Мося за одну смену уложил двести девяносто четыре куба, дал невиданные темпы, побил два мировых рекорда, а он - ни слова! Как будто это в порядке вещей.

Мося обиженно сунул рапортичку в карман.

Он официально доложил:

- Ханумов на месте. Сдавать смену?

- Сдавай.

- Какая Ханумова норма?

- Норма?

Корнеев подергал носом. Он вопросительно посмотрел на Маргулиеса.

- Давид! Ханумову сколько?

- Сорок пять замесов в час, - сказал Маргулиес, зевая, - максимум пятьдесят.

Он зевнул так сильно и сладко, что "максимум пятьдесят" получилось у него, как "маиу пяиа-а-а". Мося не верил своим ушам.

- Сколько, Давид Львович? Сколько?

- Я сказал - максимум пятьдесят замесов в час,- спокойно повторил Маргулиес.

- Вы что, Давид Львович, смеетесь? Сколько же это получается в смену?

Мося стал быстро множить в уме: "Пятью восемь - сорок, нуль пишу, четыре замечаю..." Он посмотрел на Маргулиеса, как на сумасшедшего.

- Четыреста замесов в смену? Мы - четыреста двадцать девять, а Ханумову - четыреста?

Он засмеялся негромким, оскорбительным, блеющим смешком.

- Триста шестьдесят, максимум четыреста.

Маргулиес опять зевнул во весь рот. Он не мог сдержать зевоты. Вместо "максимум четыреста" у него вышло "маиу ыы-ы-ы-ы-а...".

Налбандов взял бороду в кулак и, остро щурясь, целился сбоку в Маргулиеса.

- Максимум четыреста? - переспросил Мося.

- Максимум четыреста, - подтвердил Маргулиес.

- Давид Львович!

- Иди, иди.

Маргулиес пошарил в кармане, но цукатов уже не было.

- Иди, не задерживай Ханумова.

Мося потоптался на месте.

- Ладно!

Он пошел к двери, взялся за скобку, но тотчас возвратился назад, стал в угол. Он облокотился о доски и стал ковырять пальцем каплю смолы.

Снаружи гремела музыка. Парадные такты марша тупо толкали стекла. Стекла дребезжали.

Маргулиес строго и вопросительно посмотрел на Мосю.

- Ну?

- Что хотите, Давид Львович, а я не пойду.

Маргулиес высоко поднял брови.

- Давид Львович, - жалобно сказал Мося, - только не я. Идите сами, Давид Львович, разговаривать с Ханумовым. А я не пойду. Они меня убьют.

- Что?

- Они меня убьют! Честное слово! Вы что - не знаете Ханумова? Смотрите, что там делается. Целая буза. У них встречный - пятьсот, и ни одного замеса меньше. Я не пойду. Меньше, чем на пятьсот, Ханумов не согласен.

Мося сел на пол и подвернул под себя ноги.

- Хоть что хотите. Идите сами.

- Пусть они про пятьсот замесов пока забудут, - холодно сказал Маргулиес. - Максимум - четыреста. Ни одного замеса больше.