Время, вперед ! - Страница 41

Ищенко сумрачно посмотрел на товарищей.

- Саенко, Загиров - на щебенку добавочными, - не торопясь, повторил он.

Они молчали.

Ищенко оглянулся вокруг.

Собирались любопытные. Он заметил невдалеке золотую тюбетейку Ханумова. Он почернел. Резкая косая черта изуродовала его лицо, как шрам.

- Ну! - сказал он негромко.

Саенко с отвращением посмотрел мимо него вдаль,

- Чего ты на нас нукаешь? Мы тебе что - лошади? Может, ты нас купил или нанял?

- Работать отказываетесь?

- А ты нам башмаки специальные выдал, чтобы мы по щебенке последние лапти рвали?

- Чего?

- То самое, что слышишь.

- Об спецбашмаках надо говорить после смены.

Ищенко был потрясающе спокоен. Он едва сдерживался. Но кулаки его были опутаны веревками вздутых жил.

Саенко вольно играл плечами.

- Ты нам спецбашмаки выдай.

- Говори за одного себя.

- Как это я могу говорить за одного себя? - закричал Саенко "жлобским" голосом и схватил себя за грудь. - Как это я могу говорить за одного себя, когда мой товарищок, может быть, ходит раздетый-разутый и стесняется просить? Верно, Загиров?

Загиров стоял серый. У него мелко дрожали шафранные пальцы.

- Видите - ему совесть не позволяет, он стесняется. Покажь им, Загиров, свои дырки.

- Где же я вам сейчас достану башмаки? - чуть не плача от ярости и от необходимости сдерживать эту ярость, проговорил Ищенко. - Становитесь оба на щебенку, а за башмаки после смены поговорим. Не хочете?

- Не станем.

- Ты, Саенко, за одного себя лучше ручайся.

- Я за нас обоих ручаюсь. Как я - так и он. Верно, Загиров?

Загиров молчал в оцепенении.

- Так вы перед всей бригадой отказываетесь становиться?

- Даешь башмаки!

Мося рванулся к Саенко.

- Стой!

Ищенко на лету перехватил Мосину руку и сжал ее так, что Мося весь вывернулся и присел на корточки. Он скрипел зубами:

- Пусти... Пусти... Пускай мне больше не видеть белого света... Пусти меня к этой курве...

- Они на барахолке свои башмаки позагоняли! - отчаянным голосом закричала Оля Трегубова и вся, до корней волос, стала пунцовой.

Корнеев еще быстрее прошел, глядя в сторону.

- Времечко - времечко - времечко...

- Не станете? - спросил Ищенко с нечеловеческим спокойствием.

Налитыми кровью глазами он смотрел на Саенко и в то же время видел, как Ханумов, усмехнувшись и махнув рукой, повернулся и пошел небрежно прочь, блестя своей золотой тюбетейкой.

Саенко напряженно улыбался.

- Как я - так и он. Без ботиночек не станем. Факт.

Ищенко задыхался.

- Что ж вы нас - зарезать перед всеми строителями хочете? Насмешку с нас сделать?.. Чтоб в глаза людям не смотреть?.. Как раз в такую авторитетную смену?.. Есть у вас какая-нибудь совесть, товарищи?

Он готов был плакать.

А Саенко продолжал стоять, мешковато опустив плечи и нахально облизывая выпачканные анилином губы.

- Можешь нам посыпать на хвост соли!..

- Подавись! - крикнул Нефедов.

Он быстро сел на пол и стал рвать шнурки своих башмаков.

- Брось, Саша, - спокойно сказал Тригер.

Он быстро подошел вплотную к Саенко.

Не глядя на пего и до крови закусив губы, он вырвал из его рук лопату, твердо хлопая по настилу сандалиями, пошел к щебенке и со звоном ударил лопатой в кучу.

- Правильно, - сказал Сметана.

Ищенко посмотрел на хлопцев.

- Ну?

Мося сорвал с себя кепку и с силой швырнул ее об пол.

- Пусть они идут к... матери!

- Кто против? - спросил Ищенко.

Ни одна рука не поднялась.

- Катитесь, - сказал Ищенко страшным голосом. - Завтра поговорим за башмаки.

Саенко сделал дурацкое лицо. Развинченно пожимая плечами и шаркая лаптями, он сошел с настила. Загиров испуганно озирался вокруг. Все глаза смотрели мимо него. Дрожа, он пошел вслед за Саенко.

Несколько секунд все молчали.

Только Ищенко трудно и шумно дышал. Он крутил головой и растирал кулаками щеки, не в состоянии сразу успокоиться. Его грудь раздувалась широко и сильно. Толстая шея была черна и напружена.

Тогда Мося поднял кепку, выколотил ее об колено и аккуратно надел, насунув как раз до кончиков острых, глиняных ушей.

Он воровато улыбнулся, сверкнул желтоватыми белками неистовых своих глаз в сторону журналистов, и вдруг в его губах появился трехствольный спортивный судейский свисток.

- Приготовились! Начали! - крикнул он бесшабашным мальчишеским голосом, бросаясь к ковшу машины. - Пошли!!!

Он дал три коротких, отрывистых, расстроенных свистка.

И все бросились с места, все пошло.

Лопаты звонко ударили в щебенку. Высокое облако цветочной пыли встало над бочками цемента. Шаркнул песок. Извилисто завизжали колеса тачек. Грянул мотор. Плавно пошел барабан. Громыхнул и полез вверх ковш. Ударила шумно вода.

- Сколько? - спросил Маргулиес, счищая с локтей пыль.

Корнеев потянул ремешок часов.

- Шестнадцать часов восемь минут.

- Хорошо.

XLIII

- Клава... В чем дело?

- Боже, на кого ты похож!

- Что произошло?

- Посмотри на свои ноги! Выкрасить серые туфли в белый цвет! Кошмар!..

- Почему такая спешка?..

- Я еле стою... У меня дрожат колени... Подожди.. Я с семи часов на ногах. Я ни разу не присела.

- Зачем ты едешь?..

- Ах, ради бога, не спрашивай... Я сама не понимаю. Я, кажется, сойду с ума. Как жарко!

- Клавдия, оставайся!

- Я скоро вернусь. Очень скоро.

- Зачем ты уезжаешь?

- В августе. Или в сентябре. В средних числах сентября. Который час?

- Без пяти пять. По моим.

- Еще четверть часа. Пятнадцать минут.

- Оставайся! Клава!

- Помоги мне, солнышко, поставить чемодан наверх. Не говори глупостей. Господи, какая здесь духота! Вот так. Спасибо. Больше не надо. Нечем дышать.

- Еще бы. Целый день вагон жарился на солнце. Крыша раскалилась. Может быть, поднять окно?

- Нет, нет. Посмотри - какая там пыль. Я лучше потом попрошу проводника. Когда будем в степи. Хотя бы дождик пошел.

- Останься.

- Я тебе буду писать с каждой станции. Я буду звонить из Москвы. Хочешь ты, чтобы я тебе каждый день звонила? Сядь. Я тоже сяду. Ну, дай же мне на тебя хорошенько посмотреть.

Она крепко схватила его голову с боков обеими руками. У нее были короткие, сильные руки.

В купе, кроме них, пока не было никого.

Она держала его лицо перед собой и смотрелась в него, как в зеркало.

Его фуражка свалилась на потертый диван голубого рытого бархата.

Он видел ее плачущее и смеющееся, грязное, с черным носом, уже не слишком молодое, но все еще детски пухлое и покрытое золотистым пушком, милое, расстроенное лицо.

От слез ее голубые глаза покривели.

Он стал гладить ее по голове, по стриженым волосам, гладким, глянцевитым, как желудь...

- Ну, прошу тебя... Объясни мне... Умоляю тебя, Клавочка!

Он был в отчаянии. Он ничего не понимал.

Собственно, в глубине души он всегда предчувствовал, что кончится именно так. Но он этому не верил, потому что не мог этого объяснить. Ведь она его все-таки любит.

Что же наконец случилось?

Вряд ли сама она разбиралась в этом.

Решение уехать сложилось постепенно, как-то само собой. Во всяком случае, ей так казалось. В этом было столько же сознательного, сколько бессознательного.

Она так же, как и он, была в отчаянии.

Шло время.

Снаружи, за окнами купе, порывисто неслись тучи пыли. Они надвигались подряд и вставали друг перед другом непроницаемыми шторами.

Иногда порывы ветра ослабевали.

Пылевые шторы падали.

Тогда совсем близко из дыма возникала временная станция: два разбитых и заржавленных по швам зеленых вагона с медным колоколом и лоскутом красного, добела выгоревшего флага на палке, скошенной бураном.