Время, вперед ! - Страница 17

Серошевский объясняет, что на строительстве продажа алкоголя вообще запрепщена. Исключение - для иностранных специалистов. Но у них свой ресторан.

- Ах, здесь сухой закон. Это очень интересно, и, вероятно, уже есть бутлегеры?

(Мистер Леонард Дарлей вытаскивает записную книжку.)

- Недаром утверждают, что Советская Россия идет по следам Соединенных Штатов. Но она начинает как раз с того, чем Америка кончает, - бормочет Дарлей, делая заметку.

Мистер Руп многозначительно щурится. Серошевский нервничает:

- Однако я должен перед вами извиниться...

Шофер видит, что дело плохо. Он крутой дугой подводит машину к самому локтю начальника. Серошевский берется за нагретый борт торпедо.

Но мистер Руп, очевидно, не склонен прерывать так мило начатой беседы. Он любит поговорить.

Не торопясь, он делает несколько любезных и остроумных замечаний насчет местного климата и природы (насколько, конечно, он успел заметить со вчерашнего вечера). Он находит очень практичным, что этот поселок, состоящий из коттеджей, выстроили на склоне горы, в некотором отдалении от самого центра строительства; здесь гораздо меньше пыли и ветра; замечательно сухой, целебный воздух (насколько он заметил), прямо курорт; между прочим, сколько это метров над уровнем моря? Кажется, триста шестьдесят? Или это преувеличено?

Товарищ Серошевский украдкой бросает взгляд на никелированную решетку ручных часов; она слепит.

Четверть одиннадцатого.

Мистер Рай Руп берет товарища Серошевского под руку. Они не спеша прохаживаются взад-вперед, любуясь природой.

Машина мягко ходит за ними по пятам на самой маленькой скорости.

Превосходный пейзаж; если бы не березы - почти альпийский.

Березы растут в ущелье.

Из-за крутого склона виднеются их верхушки. Они насквозь просвечены солнцем. Они сухи и золотисты, как губки. Они вбирают в себя водянистые тени облаков. Тогда они темнеют и бухнут.

Ветер доносит оттуда прохладный запах ландышей.

По дороге идет тяжелая корова с тупым и прекрасным лицом Юноны.

Отсюда открывается великолепный вид на Уральский хребет. Горная цепь написана над западным горизонтом неровным почерком своих синих пиков.

Мистер Рай Руп восхищен.

- Уральский хребет, в древности Montes Riphaei, - меридианальный хребет, граница между Азией и Европой... Большевики стоят на грани двух миров, двух культур. He правда ли, это величественно?

Товарищ Серошевский рассеянно кивает головой.

- Да, это очень величественно.

Он готов прервать разговор на полуслове и уехать, - совершить грубую бестактность, недостойную большевика, стоящего на грани двух миров.

Но его спасает Налбандов.

Налбандов громадными шагами, опираясь на громадную самшитовую палку, боком спускается с горы.

Американцы с любопытством смотрят на этого живописного большевика, на его черную кожаную фуражку, черное кожаное полупальто, смоляную узкую, острую бороду.

У Налбандова резкие, бесцеремонные, мешковатые движения высококвалифицированного специалиста-партийца, твердый нос с насечкой на кончике. Мушка. Прищуренный глаз. Он не смотрит, а целится.

Он только что принимал новый бурильный станок "Армстронг". У него под мышкой сверток синей кальки - чертежи. Он торопится.

Ему нужно перехватить Серошевского.

Он подходит, широко и грузно шагая:

- Слушай, Серошевский...

Налбандов начинает с места в карьер, без предисловий, не обращая внимания на гостей:

- Слушай, Серошевский, этого твоего Островского нужно гнать со строительства в три шеи к чертовой матери вместе со всей его бригадой!.. Это не монтажники, а портачи. Спешат, путаются, ни черта не знают...

Налбандов давно уже собирается высказать Серошевскому многое.

Особенно его возмущает Маргулиес.

Конечно, это к нему, Налбандову, прямого отношения не имеет, но все же нельзя позволять производить всякие рискованные эксперименты. Строительство не французская борьба, и ответственнейшая бетонная кладка не повод для упражнений всяких лихачей-карьеристов... Тут, конечно, дело не в лицах, а в принципе...

Серошевский пропускает это мимо ушей.

(Приеду - разберусь.)

- Позвольте вам представить, - поспешно говорит он - наш дежурный инженер Налбандов. Он вам покажет строительство: вы, кажется, интересовались.

И к Налбандову:

- Георгий Николаевич, покатай-ка, голубчик, наших дорогих гостей по участкам, по окрестностям. Пожалуйте, господа. Кстати, забросьте меня на аэродром. Это отсюда пустяки. А потом - милости просим - моя машина в вашем распоряжении до пяти часов.

Серошевский говорит это залпом, без остановок, он боится, что его опять перехватят и расстроят так ловко использованную ситуацию: Налбандова - к американцам, американцев - Налбандову, а сам - на самолет.

Налбандов несколько аффектированно здоровается с гостями. Он к их услугам.

Серошевский суетится, открывает дверцу, подсаживает мистера Рай Рупа, уступает свое место мистеру Леонарду Дарлею.

Он просит Налбандова сесть с гостями. Сам он устроится впереди. Рядом с шофером. Это его любимое место. Только надо поторапливаться.

Не меняя выражения лица - сияющего, добродушного, неподвижного, мистер Рай Руп усаживается на тугие удобные подушки.

Он чувствует себя в привычной атмосфере комфорта и внимания.

Он раскинулся в автомобиле, как в ванне.

Он очень любит быструю езду в хорошей машине, по новым местам.

Его всюду предупредительно возят в хороших машинах и показывают достопримечательности, окрестности, пейзажи...

Сейчас ему тоже будут показывать. Он прикрывает веки.

Шофер опять дает газ. Машина сразу берет с места. Тугоплавкий воздух обтекает радиатор.

XIX

Горячий сквозняк рвал со стола блокноты, отдельные бумажки с заметками, записные книжки, газеты.

Георгий Васильевич, беллетрист, аккуратно прижал каждый листок какой-нибудь тяжестью: кружкой, куском руды, тарелкой, гайкой, пустой чернильницей.

Теперь наконец можно работать.

В автоматической ручке высохли чернила. Он взял карандаш. Он не любил работать карандашом. Он быстро записал на листке:

"Мир в моем окне открывается, как ребус. Я вижу множество фигур. Люди, лошади, плетенки, провода, машины, пар, буквы, облака, горы, вагоны, вода... Но я не понимаю их взаимной связи. А эта взаимная связь есть. Есть какая-то могущественная взаимодействующая. Это совершенно несомненно. Я это знаю, я в это верю, но я этого не вижу. И это мучительно. Верить и не видеть! Я ломаю себе голову, но не могу прочесть ребуса..."

Он подчеркнул слово "верить" и слово "видеть" дважды.

Грубый, рассохшийся стол придвинут к стене вплотную, под самый подоконник. Подоконник слишком высок - в полтора раза выше стола.

Окно трехстворчатое, венецианское. Его ширина значительно превышает высоту.

Номер очень маленький. Стол. Три стула. Голая лампочка. Железная тигровая окрашенная кровать, под кроватью - угол фибрового чемодана.

Больше - ничего.

В тени по Цельсию двадцать градусов тепла. На солнце - тридцать четыре.

Окно - ребус - выходит на запад.

Солнце в восточной половине неба. Оно еще не вступило на западную.

Номер в тени. Но в нем уже сорок градусов, по крайней мере.

Стена против кровати постоянно накалена. К ней невозможно приложить ладонь. Штукатурка потрескалась. Известь пожелтела. В стене проложен кухонный дымоход. Кухня работает почти круглые сутки.

"Но я не могу прочесть ребуса..."

Еще бы! При такой температуре!

Как его угораздило попасть именно в этот номер? Но что же было делать! Другие и того не имеют.

Ветер вырывает из рук листок, бросает в него из окна горстями голубую пыль, крупную, как сеяный мак.

Нечем дышать.

Первую ночь он спал в вестибюле отеля, за загородкой, на столе "почтового отделения и государственной трудовой сберегательной кассы". Было твердо и коротко. Мешали медные весы. Но все же лучше, чем на полу возле двери.