Время. Ветер. Вода (СИ) - Страница 69

— Кто? Что? — переполошилась она, не понимая о чем речь.

Через пять минут мы обе стояли перед дверью на втором этаже.

— Слышишь?!

Мама прислушалась.

— Нет.

— Ну как же? Сейчас просто пауза. Слушай дальше.

Она приложила ухо к двери. Я тоже.

В канализационных трубах шумела вода, у соседей звенели тарелки, на улице проехала машина и посигналила. В квартире Артёма стояла полная тишина. Мама с тревогой посмотрела на меня. Взяла за руку, пощупала лоб.

— Вита, милая, этот мальчик —фантазия, — обняла меня за плечи и повела вниз по лестнице. — Ты совершенно не можешь владеть своими эмоциями и норовишь совершить глупые поступки.

— Я просто услышала музыку. Лану. Помнишь, я тебе рассказывала, что Макс её любил?

— Я всё помню. Но очень хотелось бы поскорей забыть, и чтобы ты забыла.

— Ольга Леонидовна сказала, чтобы я написала для этой истории хороший финал, и тогда мой гештальт закроется.

— Вот и напиши, — мама довела меня до кровати и уложила в постель. — Но чем дальше, тем я всё больше переживаю за тебя. Слуховые галлюцинации — это не шутка.

Вскоре состоялась та самая родительская встреча, с которой мама вернулась в состоянии буйной ярости и долго ещё кричала на кухне, представляя на нас с папой в роли своих оппонентов.

С её слов я поняла, что родители парней их вину не признали, а сказали, что мы с мамой обе больные на голову и поэтому прежде, чем они хоть в чем-то упрекнут своих детей, мы должны показать им справки от психиатра.

Мама пыталась воззвать к их возрасту и сознательности, к здравомыслию и человеколюбию, но всё закончилось тем, что один из отцов послал её матом, и мама, растерявшись, больше не могла с ними разговаривать.

В итоге она расплакалась и стала говорить, что она плохая мать, потому что совершенно бессильна перед хамством и не может защитить своего ребенка. Я заверила её, что она самая лучшая мама на свете, и с ней мне ничегошеньки не страшно.

Тогда папа пообещал пойти и лично разобраться со всеми обидчиками, а если понадобится, даже написать заявление в полицию. Мама стала его отговаривать, и мы все в слезах и соплях просидели на кухне часа два, решив, что мне всё-таки нужно перейти в другую школу.

А на следующий день прямо с утра и началось.

— Слышь, жирная, — Дубенко прижал меня плечом к стене. — Совсем что ли остатки мозгов потеряла? Ты чё там про нас родокам наплела? Кто тебя там насиловал?

— Я такого не говорила. Только про рваные джинсы.

— Я тебе устрою, блин, рваные джинсы. Вообще забудешь, как тебя зовут, выдра чокнутая. Совсем уже страх потеряла. Отсиделась в своей норе — выползла. Короче, готовься.

Тут же подвалил Зинкевич:

— Обещаю, тебе будет очень больно и стыдно, жирная. И если попробуешь хоть что-то вякнуть, то не сможешь забыть об этом, всю оставшуюся жизнь.

— Будешь просить прощения, ясно? — сказал Дубенко.

— Вымаливать! — сквозь зубы процедил Зинкевич.

— Готовься! — повторил Дубенко, и они ушли.

Случись такое раньше, до всей этой истории с рекой, я бы несомненно дико запаниковала и, возможно, умерла от страха ещё до окончания уроков, но, скорей всего, попросту ушла бы домой. Сказала, что разболелся живот или голова, легла в кровать и до конца учебного года больше в школе не появилась, а если бы мама настаивала, то сбежала бы гулять по улицам и торговым центрам, как это делали другие.

Теперь же, хоть я боялась Дубенко ничуть не меньше и думала о нём, не переставая, целых два урока, я вдруг поняла, что больше не могу о нем думать. В моей голове совершенно не осталось для него места. Столько всего было другого важного, волнительного и нерешенного, что Дубенко там уже никак не помещался. На долгое время он полностью исчез из моей жизни и с тех пор находился, где-то далеко в прошлом, куда возврата больше не было.

И если по мнению Ольги Леонидовны моё бегство из реальности было связанно именно с ним, то я готова была бежать и дальше, в любую другую точку своего воображения, лишь бы избавиться от этого навсегда.

А в своём воображении я имела право на любое, пусть и не самое цивилизованное, но зато самое действенное и справедливое решение.

После седьмого урока, стараясь ничем не выдать своего волнения, я вышла из школы. На улице уже стояла теплынь, и можно было не тратить время на одевание.

Огляделась по сторонам. Они поджидали.

Я свернула в сторону дома, они молча двинулись следом. Затаенная угроза, читающаяся на их лицах, в полной мере передавала серьёзность их намерений, пугая намного сильнее, нежели свист и обзывательства.

Я прибавила шагу. В одном кармане у меня лежал остро заточенный карандаш, в другом — новый телефон. На телефон я возлагала большие надежды, а карандаш приготовила на крайний случай. Если вдруг придется серьёзно отбиваться. Надеясь, что в случае чего у меня хватит духу воткнуть его кому-нибудь из них в руку.

Можно было пойти в магазин и отсидеться там, но одна дорога туда проходила через пустые дворы, а другая мимо гаражей, где они могли спокойно поймать меня. Так что я, стараясь не бежать, довольно быстро шла в привычном направлении.

Дубенко окликнул, когда мы почти дошли до моего дома. Я уже видела свой подъезд.

— Эй, аллё, Котова, ты в курсе, что мы к Серёге в гости идём? С тобой, между прочим. Будешь нам рассказывать, что это за недоразумение такое вышло.

Зинкевич заржал.

К Серёге — это означало к Тарасову. И тогда я поняла, в чем заключался их план. Они так спокойно шли, потому что собирались затащить меня к нему домой, в соседний подъезд. И теперь были уверены, что уже никуда не сбегу.

Макс говорил, что хуже оружия бывает только телефон. Я достала его и включила камеру.

Развернулась к ним и принялась на ходу снимать.

— Ты чего делаешь? — крикнул Тарасов.

— Снимаю вас, чтобы иметь доказательства, что вы надо мной издеваетесь.

— Ой, как мы издеваемся, — работая на камеру, Дубенко состроил противную рожу. — Очень страшно издеваемся. Идем той же дорогой. И от этого Котова навоображала себе бог знает что.

— У неё паранойя, — крикнул Зинкевич.

— Я вообще домой иду, — подхватил Тарасов.

И мы так пошли. Я — надеясь на то, что всё обойдется, они — шепотом переговариваясь и придумывая, как поступить.

Если бы не голубь, мне бы, возможно, удалось уйти от них, но он так резко выпорхнул из лужи у меня под ногами, что, невольно шарахнувшись, я на несколько секунд отвернулась. И тут же в спину кто-то толкнул, так сильно, что я не удержалась и упала на колени.

На руку, всё ещё сжимающую телефон, опустился ботинок Дубенко.

— Ну чё, курица, докудахталась?

— Смотри, у неё юбка задралась, — хихикнул Зинкевич, — а потом будет врать, что это мы задираем.

— Ну-ка, ну-ка, — подключился Тарасов. — Ща сфоткаю.

Я стала проверять юбку, но Дубенко придавил руку сильнее:

— Да, ты не дергайся. Сказали задралась, значит, задралась.

Неожиданно сзади раздался громкий отрывистый свист.

— Эй, пацаны, а что, сегодня в зоопарке амнистия? — услышала я знакомый голос.

— В смысле? — удивился Зинкевич.

— В первый раз столько шакалов в одном месте вижу, — Тифон подошел.

Его бандана была натянута по самые глаза, на голове капюшон.

— Лучше не лезь, — предупредил Дубенко.

— А то что?

Но ответить Дубенко не успел. Тифон ударил его быстро, как бы между делом. Коротко и резко. Дубенко неуклюже свалился.

Тарасов ринулся в драку, но тут же получил открытой ладонью в нос и, откинувшись назад, схватился за лицо.

Зинкевич попятился. Но Тифон быстро поймал его за отворот куртки.

— Кто Дубенко?

Зинкевич молча кивнул на приподнявшегося и трясущего головой приятеля.