Время рожать. Россия, начало XXI века. Лучшие молодые писатели - Страница 54
Наташка с Таней переглянулись и презрительно посмотрели на меня. Я опустила глаза. Таня положила ему на плечо свою круглую ручку и легко ударила его веткой.
— Меня зовут Митя, — умоляюще прошептал он и поднял на меня глаза. И я уже хотела его оттолкнуть, чтобы показать, что я снова с ними, как вдруг Наташка сказала:
— Отпустите его…
Таня сняла руку с его плеча и отбросила прутик.
На следующее утро я сидела на нижней перекладине турника и руками держалась за верхнюю перекладину. На соседнем турнике сушился ковер и панталоны до колен с тугими резинками. Митя с мамой шли через двор. Он держал ее за руку.
— Это Катя, — восхищенно сказал он маме. Его мама посмотрела на меня и кивнула. Я разжала руки, откинулась назад и вниз головой повисла на турнике.
Вечером вышли Таня с Наташкой. Они крутили скакалку, а я прыгала. Сначала они крутили медленно, а потом все быстрее и быстрее, и я едва успевала через нее перепрыгивать.
— Часы пробили ровно четыре, — сказали они хором, и хором стали считать: и раз, два, три… — но не досчитали до конца. К нам подошел Митя. Одет он был так же, как и вчера, в синие штаны на широких лямках, скрещенных за спиной. Его клочковатая челка была ровно причесана. В руке он держал цветок. Желтый тюльпан.
— Это тебе, Катя, — сказал он, подавая мне цветок, но потом смутился и добавил: — От моей мамы.
И я уже протянула руку к цветку, как вдруг почувствовала неподвижные насмешливые взгляды маленькой Тани и Наташки Глыбиной. Они улыбнулись друг другу, раз и навсегда отвергая меня. Мне стало стыдно того, что он ровно причесан.
— Спасибо, — ответила я, — но мне не надо цветов.
Мысленно я сказала «твоих цветов», чтобы до конца остаться верной Тане и Наташке, но вслух произнести побоялась.
Девочки засмеялись, и Таня сказала:
— Давай лучше я возьму..
Митя внимательно посмотрел на меня, словно хотел запомнить, и протянул ей тюльпан, а потом весь вечер безмятежно прыгал с нами в скакалку.
Несколько дней он не приходил.
— Они сделали брызгалки на Ивана Купалу, — сказала Наташка под конец недели. — Они ехали на велосипеде, поэтому я не смогла от них убежать. Они облили меня с ног до головы. Вымочили все платье!
— Кто? — спросила я.
— Ромка и его братья.
— Негодяи, — страстно сказала маленькая Таня, и мы пошли играть в прятки.
Я водила. Я повернулась к стене и начала считать.
— Мы им отомстим, — прошептала Таня Наташке, когда они побежали прятаться. Но что ответила Наташка, я уже не услышала.
— Десять! — выкрикнула я. — Я иду искать! Кто не спрятался, я не виновата…
Я обернулась: пустой двор, и только ветки кустов раскачиваются и дрожат, потому что Таня с Наташкой задели их на бегу. И вдруг я увидела, как Митя едет на багажнике велосипеда. Его вез какой-то недоступно взрослый мальчик лет двенадцати, с коричневыми кругами возле глаз. Он медленно крутил педали велосипеда и смотрел по сторонам. Они ехали молча.
— Тормози, — неожиданно попросил Митька, кривясь от злобы. — Вот она!
Подросток притормозил.
— Катя! — крикнул он мне. — Сейчас ты вспыхнешь у меня ракетой! — и бросил мне на платье горящую спичку.
УБИТЬ НУВОРИША
Рукопись, найденная на помойке
«Интересно, где помещается душа в его жирном теле?» — с холодным любопытством подумал я, нажимая на спусковой крючок.
Выстрела я не услышал, но по толчку отдачи в ладонь понял, что выстрел был, и нажал на курок второй раз. Дистанция была не больше трех метров, его заливал яркий свет люминесцентных ламп. С разинутым ртом и выкатившимися из орбит уже бессмысленными глазами он повернулся на пятках, выронил ключи, которые держал в руке, — звякнув, они упали на пол, стал оседать, оседать и, не закончив движения, бескостно и рыхло, как груда парной говядины, рухнул, стукнув о кафель коротко остриженной головой.
Я попал куда надо. После первого выстрела, пробившего ему сердце, он был уже мертв, и вторая пуля, пройдя навылет, причинила ему не больше вреда, чем глухой бетонной стене, в которую она ударилась, выбив фонтанчик штукатурки. (Завтра по этой дырке вычислят место, с которого я стрелял, прячась за дверью черного хода, пахнущего дезинфекцией; хлорка собьет со следа собак, и эта информация останется единственным достоверным фактом, имеющимся в распоряжении следствия.)
Он погиб не пикнув, не успев, видимо, даже почувствовать боли. Меня это устроило, хоть я совсем и не желал ему легкой смерти. В моих мечтах он умирал мучительно долго, гораздо дольше, чем вышло на самом деле, а я стоял над ним и глядел, не мигая, в его стекленеющие глаза.
Что ж, все было сделано чисто. Я успел даже подобрать гильзы и, с легким сердцем перешагнув тело (он лежал кверху брюхом, неестественно подогнув колени), я выскочил из подъезда, на ходу пряча в потрепанный портфель новенький «Вальтер-Заурус» девятого калибра с глушителем. Через пару часов, когда тело обнаружат, понаедут ищейки и станут разводить на кофейной гуще — кто его убил, да зачем, и наверняка найдется десяток убедительных версий — ведь у таких людей всегда множество врагов. Но во всем мире только я один буду знать, за что он поплатился в действительности.
Полтора года назад «Мерседес-600» цвета «валюта» наскочил на меня, когда я выходил из трамвая, и скрылся в неизвестном направлении. Был февраль, шел мокрый снег, я делал шаг со ступеньки на мостовую, доставая из сумки зонт, когда он прорезался из снежной крутящейся пелены, быстро вырос, налетел — и снизил немного скорость только тогда, когда я уже упал, ударившись головой о колесо трамвая, который, слава богу, еще стоял. Падая, я увидел, как в замедленном кино, его поворачивающееся ко мне лицо: стрижка ежиком, низкий лоб, глаза без ресниц, и в следующее мгновение уже не лицо, а жирный затылок, сразу, без шеи переходящий в широкую спину, — удаляющийся, удаляющийся сквозь снегопад — и крашеную блондинку на соседнем сидении. Блондинка тоже обернулась, и по ее лицу мелькнуло некоторое подобие нормальных человеческих чувств. В этот момент все вспыхнуло черным и память моя погасла, унося четкий, как фотографический снимок, отпечаток его физиономии.
Не знаю, кто он был такой и откуда взялся. Судя по машине, он был богат, но, судя по лицу, не мог принадлежать к деловой элите. Вероятно, он относился к тем, кого в народе называют «новыми русскими», — уродливое наименование, тем более, что нового в этих людях ничего нет. Вернее соотнести их с дореволюционной категорией полуграмотных лабазников, сидельцев, мучных торгашей, нажившихся на спекуляции хлебом в неурожайный год. Вместо хлеба была, скажем, нефть, или водка, или турецкое тряпье — вот и вся новизна; суть же спекуляции за сто пятьдесят лет мало изменилась.
Сутки я пролежал в коме; потом долгих два месяца был прикован к постели в общей палате Боткинской больницы. Белые халаты, йодоформ, хирургические растяжки, похожие на орудия пыток — все это причиняло мне множество мучений, но сильнее, чем боль и неподвижность, мучило меня чувство бессилия и подавленности.
Когда я выходил из больницы, стоял чудесный апрельский день. Сияло солнце, воробьи чирикали, как угорелые, в голых кустах, все таяло крутом и последние бурые глыбы снега умирали по обочинам дороги. Наконец-то вырвавшись из душной палаты на свежий воздух, я был пьян свободой. Вдоль улицы несло вкусным пряным ветром и, хотя загипсованная нога сильно стесняла движения, мне хотелось играть, нестись неведомо куда, как, искрясь, бежит и играет апрельский ручей.
Но радость моя оборвалась внезапно. Газанув на переходе у ипподрома, темный «Вольво» обдал меня с ног до головы ледяной грязью. Белоснежная гипсовая повязка, новые брюки, моя теплая куртка лазоревого цвета, вся моя жизнь, только что так радостно возобновившаяся — все разом было испорчено. Свет весеннего дня померк в моих глазах. Я открыл было рот, чтобы крикнуть ему вслед страшные, смертельно обидные слова, но тут он обернулся — и крик застрял у меня в горле: за рулем я увидел все то же страшно знакомое лицо!..