Время не ждет (сборник) - Страница 21

– Отец, а кто это к нам приезжал?

Не стал я ему ничего рассказывать, ведь неизвестно еще, как старик переживет, когда узнает, что на глазах всей монастырской братии он обнимался с генералом ордена иезуитов. Потому и сказал:

– Это был просто хороший человек.

Чем тот вполне удовлетворился и зашагал дальше по своим делам».

Вспомнить эту историю мне пришлось много лет спустя. Меня попросили выступить на конференции, посвященной памяти удивительного подвижника Федора Петровича Гааза. Немца, католика, всю жизнь прожившего в Москве. Врача безмездного, сумевшего полюбить и вместить в своем сердце всю босяцкую каторжную Россию. Конференцию в преддверии прославления доктора Гааза проводила католическая митрополия. Ехать на встречу собирался другой батюшка, но в последний момент заболел и перепоручил выступление мне.

За три оставшихся дня я не успел в полной мере подготовиться, слишком уж тема доклада была специфична. Потому только и смог разве что обозначить предложенную мне тему.

Это был первый и последний раз, когда я выступал перед столь представительным собранием. Съехались епископы из Италии, Франции и Германии. Прямо передо мной расположились все четыре католических епископа из России, а рядом в президиуме сидел их митрополит. В программе конференции напротив имен большинства выступающих были напечатаны слова: «доктор богословия». Поскольку мой сан из всех представленных в собрании был самый маленький, то и выступать меня поставили в самом конце, после меня значились только ужин и концерт. Потому два долгих дня я был вынужден сидеть и слушать выступающих. Они сказали много хороших слов в память о «святом докторе» и еще обсуждали пути сближения с нами, православными, живущими в России.

Наконец председательствующий митрополит предоставил слово и мне. В течение нескольких минут кратко и, как мне показалось, доходчиво я отрапортовал уважаемому собранию то, что было обозначено темой, и замолчал. По сценарию подобного рода конференций мне должны были ответить сдержанными хлопками и отпустить, тем более что, отказавшись от ужина, я вполне еще успевал на электричку. Но они молчали, чувствовалось, что кроме дежурного доклада люди ждали от меня, единственного среди них православного человека, чего-то еще, не зря же они ехали к нам так издалека.

Тогда, набравшись смелости, я предложил:

– А хотите расскажу вам одну историю?

В ответ народ одобрительно закивал головами, давай, мол, отец, не стесняйся.

– Короче, не знаю точно, когда это было, мне духовник мой рассказывал. Приехал к нам в Советский Союз ваш «черный папа».

Все тут же повернулись в сторону историка-консультанта, присутствующего здесь же в зале.

– Да, – немедленно подтвердил тот, – действительно, в 19.. году, – я от волнения снова не запомнил ни года, ни имени того человека, – к нам в Москву приезжал генерал ордена иезуитов. Только мы, католики, не называем его «черным папой».

– Так вот… – продолжил я и стал рассказывать про отца Симеона. Как всю свою жизнь он по-своему, может, немножко и смешно, боролся за мир во всем мире, как добирался поздней осенью 1941 года в столицу с собранными среди ссыльных пожертвованиями на помощь фронту. И о той самой встрече, когда два таких непохожих, обитающих на разных планетах человека вдруг почувствовали друг в друге что-то такое, из-за чего, презрев возраст и положение, бегом побежали и бросились в объятия. Наверное, и мы, когда сумеем почувствовать друг в друге что-то такое очень важное и к себе притягивающее, не останемся стоять на месте, и тоже побежим, и тоже обнимемся.

И они услышали меня, эти люди из Италии, Франции и Германии. И хлопали так, что мне стало страшно за их ладони.

Сойдя с трибуны, я поспешил на электричку, и каждый из тех, кто попадался мне в коридоре – простые уборщицы, официантки, рабочие, – улыбаясь, крестили меня вслед и кричали:

– Спасибо! – Будто они тоже сидели где-то там в зале и слушали историю про отца Симеона.

А я уже бежал по улицам Москвы, по ступенькам эскалаторов в метро. Каюсь, не успевая купить билет, перепрыгнул через турникет на вокзале. У меня был шанс успеть на последний автобус, идущий ко мне в деревню. И вы знаете, я успел!

Первая неделя Великого поста. Самая строгая и самая трудная. Служить приходится каждый день, а сами службы долгие и однообразные. Вместо пения много читаем, а если что и поем, то без всяких красот, не развлекательно-протяжно и в унисон.

Помню, матушка – это еще до того, как она стала постоянно трудиться регентом, – во время обеденного перерыва бежала в храм, благо что работала недалеко, и на литургии Преждеосвященных Даров пела вот это мое самое любимое:

«Да исправится молитва моя яко кадило пред Тобою…»

Потом она возвращалась в контору и, разбирая бумаги, непроизвольно продолжала напевать что-нибудь из постовых песнопений. А начальница ее просила:

– Я тебя умоляю, прекрати эту зубную боль.

В это время на буднях обычная литургия не служится, но для того, чтобы верующим в такие дни не оставаться без Причастия, на службе в воскресенье священник освящает несколько дополнительных агнцев. На каждом агнце делается глубокий надрез в форме равноконечного креста, и этот надрез священник ложечкой для Причастия наполняет кровью Христовой. Или, как говорят, «напояет» кровью. Потом готовый к Причастию агнец помещается на специальную металлическую тарелку с подставкой, дискос, и накрывается покровцом.

В среду или пятницу во время молитвы агнец дробят на части по количеству причастников в храме, а потом все подходят к Чаше и причащаются. Мне нравится служить литургию Преждеосвященных Даров, за эти годы ее последовательность я выучил чуть ли не наизусть. Удивительная, пронзительная служба.

В первые дни поста почти ничего не ешь. Накануне заговляясь, доедаешь остатки скоромной пищи. Стараешься, чтобы в холодильнике ничего не оставалось и не портилось. Выбрасывать продукты грех. Из-за этого переедаешь и испытываешь досаду.

Не люблю заговляться, впрочем, как и, наоборот, разговляться. К постной пище быстро привыкаешь и вскоре начинаешь ощущать в теле непривычную легкость, поклоны кладутся запросто, и походка становится такой, словно ты не идешь, а паришь, едва касаясь земли. А разговеешься, и чувство легкости исчезает.

На первой неделе Великого поста привычный хлеб пахнет так, как не пахнет в другие дни. И картошка на воде имеет непередаваемый вкус. Разговляясь, скоромную пищу ешь, словно траву: ни вкуса, ни запаха. Едим, потому что привыкли, да и хлопот с ее готовкой меньше. И уже тогда, в день разговения, вновь начинаешь мечтать: скорей бы уж пост, что ли.

В пятницу первой седмицы Великого поста мы съехались в один из храмов сослужить епископу. Февраль, накануне выпало много снега, и его еще не успели убрать. Машины приходится бросать где придется, забираясь в сугробы, в надежде, что после службы тебе помогут и вытолкнут на дорогу.

Однажды точно так же владыка приезжал к нам на приход и тоже на литургию Преждеосвященных Даров. Помню это чувство, когда епископ сам причащается, а потом и всех нас причащает освященным тобою агнцем. В этом чувстве нет тщеславия или гордыни, скорее, захватывает дух ощущение причастности к Тому, перед Кем все равно недостойны – и епископы, и рядовое священство.

После службы клиросные, иподиаконы и мы, священники, следуем в трапезную. Она располагается на территории храма и одной стеной встроена в его каменную ограду. Под колокольней есть отдельный боковой выход, пройдя им, попадаешь в крошечный внутренний дворик и через него прямиком в трапезную. Мы выстраиваемся и идем попарно, точно монахи в монастыре. Вернее, мы пробираемся по сугробам. Дворники из числа волонтеров увлеклись молитвой и не успели расчистить дорожку.

Для владыки общая трапеза после службы – дело очень важное. Он помнит всех, кто сослужил ему у престола, и не сядет за стол, пока не убедится, что все в сборе.