«Время и бремя тревог». Публицистика Валентина Распутина - Страница 10

Этот тип сознания воплощает естественную гуманистическую этику и отношение к жизни. Старая охотница Елена Андреевна Болхоева («Продолжение песни следует») не понимает законов жизни внешнего, цивилизованного мира: как можно держать собак дома, а женщинам и старикам не работать. Но главное, она не понимает смысла войны, на которой когда-то погиб муж: «Зачем? – спрашивала она. – Нет, ты скажи, если ты маленько умный. Зачем люди друг друга стрелять будут? Разве в тайге зверя нету? Разве медведя нету? Зачем человека убивать?»[103].

Вместе с тем В. Распутин не противопоставляет приезжих и местных жителей. Диалог с мирозданием в разной степени доступен и тем и другим. Как особый язык разговора с космосом предстает песня. Горы сопровождают туристов в ожидании привала и песен, которые слушают, собравшись тесным кругом («В Саяны приезжают с рюкзаками»). Песню Елены Болхоевой, рассказывающую «обо всем, с чем встречаются тофы в жизни», слушает тайга, песня уговаривает соболя спуститься к реке, помогает в тяжелой, полной горя и невзгод судьбе – длит жизнь старухи.

Образ автора, с одной стороны, являет носителя романтического сознания. Рассказчик сосредоточен на своих переживаниях, не скрывает восторга при взгляде на Саяны. Он так же, как и персонажи-туристы, возвращается сюда. В очерке «В Саяны приезжают с рюкзаками» трижды повторяется: «Мне снова хочется в Тофаларию». С другой стороны, сознание субъекта речи очерка сближается с онтологическим сознанием аборигенов. Ему доступен анимизм тофаларов, восприятие цикличности природного времени, знание их мифической истории. На пересечении этих точек зрения рождается широкое художественное полотно; В. Распутин впервые проявляет себя как философ. Он сакрализирует природу Саян, воспринимает ее не материалистически, как в очерках о великих комсомольских стройках: «Мы здесь ничего не в состоянии изменить, и наши палатки – это всего-навсего две маленькие точки для сверхъестественных сил, которые наверняка не пользуются знаками препинания»[104]. Диалог двух стихий – воды и камня (сцена дождя в горах) – открывает рассказчику бытие вечности: «Вода обнажает морщины, и они оживают, начинают пульсировать, старательно прокладывают себе новые русла, на пути которых, как пристани, стоят миллионы лет. И кажется, только эти миллионы и делают еще горы горами, а не разрушают их»[105]. В конце очерка «От солнца до солнца», пережив дождь, он приобретает чувство родства с миром, причастности к мистериям его жизни: «…к вечеру что-то случилось. Теперь нам видно, что горы стали намного сильней. От них исходит умиротворение и спокойствие, которым не в силах помешать даже дождь. Они входят в наши жилы, и жилы разбухают от их могучей уверенности. В медицине это называется переливанием крови»[106].

В «тофаларских» очерках есть робкие размышления о смысле человеческого бытия. Здесь настойчиво звучит тема смерти. Конечность человеческой жизни признается тем главным различием между природой и человеком, которое позволяет тофалару быть лишь хозяином, но не властелином тайги. Однако, как утверждает В. Распутин, человек обладает бессмертным духом, «И этот дух – надежда»[107]. В тофаларском обществе причудливым образом соединяются архаическое и современное: «В поселках рядом с новыми, красивыми домами стоят юрты. В них никто не живет, они никому не нужны, но старики не решаются сжигать последние мосты, связывающие их с прошлым»[108]; у старух рядом с иконами висят портреты космонавтки Валентины Терешковой, они не воспитывают в своих детях религиозность, а отправляют их в школу. Сохранение памяти, с одной стороны, и поклонение молодости, с другой, обеспечивает непрерывность жизни этноса и, таким образом, компенсирует смерть отдельных людей. В рассказе «Эх, старуха…» старая тофаларка не боится смерти: «Она выполнила свой человеческий долг: после нее на свете остаются дочь, ставшая матерью, и девчонка, которая тоже когда-нибудь станет матерью. Ее род продолжался и будет продолжаться – она в этой цепи была надежным звеном, к которому прикреплялись другие звенья»[109].

Художественная система очерков еще не была совершенной, над ней довлело самодостаточное любование экзотикой. Так, сказание о невиданном богатстве Саян до прихода в них тофаларов[110], записанное со слов стариков, в тексте не мотивировано, причины конца мифического изобилия и величия далее не разъясняются. В. Распутин сразу переходит к изложению легенды о причинах переселения тофаларов в горы – бегство от жестокого белого царя. Сами легенды приводятся в очерке «Край возле самого неба» лишь с экспрессивной целью – подчеркнуть достоинство и самосознание этого коренного сибирского этноса, лишь после революции избавившегося от обидного прозвища «карагас», т. е. «черный гусь». Белый царь из сказания сравнивается в злобе и жестокости с Казыр-рекой, однако горы, которые боятся злых речек, не становятся метафорой народа тофаларов; образы природы в этом очерке самодостаточны и не взаимодействуют с фольклорным материалом. Хотя в очерках о Тофаларии В. Распутин исследует отношения живых организмов, в том числе человека, со средой обитания, – собственно, экологию Саян, он не поднимает экологических проблем; вторжение геологов-разведчиков не вызывает у молодого В. Распутина тревоги.

Об окончательном преодолении В. Распутиным социального утопизма может свидетельствовать опубликованный в журнале «Наш современник» в 1972 г. (№ 6) художественный очерк «Вниз по течению» (в более поздних публикациях – «Вниз и вверх по течению»). Сюжет очерка – путешествие автобиографического героя в страну детства, точнее, то, что от нее осталось после затопления водохранилища ГЭС. Путь, проделанный писателем Виктором на малую родину, становится путем прозрения трагической сути современной жизни, разочарования в наивных детских представлениях и приобретения трезвого взгляда на действительность.

По сравнению с началом 1960-х оценка социальной действительности и масштабных преобразований сибирского края меняется на прямо противоположную. В очерке 1960 г. «Крутые перекаты»[111] создается образ старухи Муканихи, не позволяющей сносить свою старую избу («халупу») на месте квартала новостроек. Этот случай не вызывает никакого сочувствия автора, восхищающегося благоустроенностью и комфортом нового поселка при МТС Куйтунского района. В очерке «А потом пойдет поезд» (1964) строители сносят старый домик Веры Абрамовны Козыревой, чтобы провести железную дорогу. Старуха не противится этому, понимая значение строительства, а сам автор этически оправдывает разрушение дома. В очерке «Вниз и вверх по течению» новый город на берегу Ангары, строительство подобных которому В. Распутин воспевал десять лет назад, оценивается с иронией: «Построили его быстро, и, пока строили, писали и говорили о нем много: в глухой тайге, на голом месте и так далее, хотя, по сибирским понятиям, то, что лежит у дороги, да еще у железной, уже никакая не тайга»[112].

Писатель фиксирует изменение духовного облика современного человека, отчуждение людей друг от друга, злое, наглое хамство в общении, разнузданность и развращенность нравов молодежи. Например, в сцене свадьбы на пристани: «Устало и нервно взрыдывала гармошка, но под нее уже не пели и не плясали, под нее лишь галдели, поглядывая на подчаливающий теплоход» [С. 193]; «Виктор внимательно всматривался в лица жениха и невесты, пытаясь найти в них что-то особенное, какое-то нечаянное и удивленное признание, стыдливое откровение, но видел одну усталость да в цепких прищуренных глазах девушки холодный вызов: что вы на меня уставились? <…> девушка, не дожидаясь жениха, запрокинула голову, открыв длинную красивую шею, и одним махом, по-мужски, выпила» [С. 194]. Если раньше, как вспоминает Виктор, с приходом первого теплохода в далеких деревнях ждали праздника – наступления настоящего лета, то теперь – спиртного, которое он привезет в своем буфете (трагикомическая сцена штурма теплохода мужиками).