Время гостей (сборник) - Страница 8
Впоследствии он все реже и реже взбирался на нее, чтобы поохоться, а спустя несколько лет и вовсе забросил это занятие. Он выбрал другой путь — карьеру изобретателя — и шел по нему, не сворачивая, все шестьдесят пять лет.
А тот искромет не принес Хиггстону успеха. Оказалось, что прибор слишком дорог, ненадежен и мало в чем превосходит обычный кремень. В то время существовало множество иных способов зажечь огонь — на худой конец позаимствовать головешку у соседей. И хотя для искромета не нашлось рынка сбыта, все равно это была прекрасная машина, основу которой составлял массивный намагниченный утюг, опутанный коваными медными лентами и высекавший искры с помощью столь же массивной заводной рукоятки. Рейнбёрд так и не сподобился довести прибор до конца, зато впоследствии с успехом использовал отдельные наработки в других изобретениях. В частности, построенный им на исходе жизни ретрогрессор тоже не мог бы появиться на свет, коль юноша предпочел бы соколиную охоту искромету.
Главными же искусами для Рейнбёрда всегда оставались пар, железо и самые разнообразные приборы. Он изобрел отличный токарный станок. Произвел революцию в плавке металлов и горном деле. Все перевернул вверх ногами в энергетике, заставив пар ходить по замкнутому циклу… Да, не обходилось без ошибок, он не раз упирался в глухую стену, тратил целые десятилетия впустую, но и успел за жизнь столько, что трудно поверить. Он женился на Одри — сварливой и придирчивой особе. Однако он прекрасно понимал, что в любом предприятии, тем более изобретательском, успех зависит от наличия ясных целей и стимулов, а природная рассеянность и несобранность Рейнбёрда настоятельно требовали чьей-то жесткой руки.
Он построил первый пароход и первый паровоз. Первая молотилка — тоже его рук дело. Он очистил леса, сжигая гнилую древесину в изобретенных им гигантских бездымных печах, и спроектировал принципиально новые города. Он поставил крест на рабстве в южных штатах повсеместно внедрив паровые ткацкие станки; и всю жизнь власть и богатство следовали за ним по пятам.
Хорошо это или плохо, но Рейнбёрд вывел свою страну на магистральный путь, на котором вряд ли оставалось место для юношеских увлечений вроде соколиной охоты. Никому еще, вероятно, не удавалось на протяжении одной человеческой жизни столь разительно изменить облик целой нации.
Он возглавил технологический переворот в промышленности, снабдив ее каучуком, добытым в тропиках, и пластмассами, полученными в лабораториях. Научился качать нефть из скважин, использовать для освещения и в качестве топлива природный газ.
Он был увенчан многими наградами и не испытывал недостатка в деньгах и славе. И в конце жизни, мысленно оглядываясь назад, имел все основания считать, что прожил жизнь не напрасно.
«Да, но при этом я очень многое упустил из виду, прошляпил, недосмотрел. Потратил впустую уйму времени. Если бы не эти тупики и ложные ходы, по которым я блуждал годами, я бы столько всего еще мог совершить! Я привел машинное производство к зениту, но даже не подступился к самой совершенной машине из всех — человеческом мозгу. Просто использовал дар, данный мне Природой, но так и не удосужился изучить его, тем более усовершенствовать. Те, кто придет после меня, все равно когда-то займутся им вплотную, но как же мне самому хочется разобраться в этом хитром механизме! А теперь поздно».
Он вернулся в лабораторию и, чувствуя, как подступает старость, продолжил работу над стареньким искрометом. Он дал жизнь многочисленным «отпрыскам» своего изобретения — целой россыпи технических игрушек (при этом сам не считал их таковыми). Построил телевокс, единственным практическим применением которого стала возможность выслушивать ворчание Одри на расстоянии. Установил небольшую паровую динамо-машину в доме и провел электричество в сарай, где по-прежнему вечерами что-то мастерил.
Там он и построил ретрогрессор.
«Будь у меня побольше времени, я бы еще столько всего изобрел, двигаясь по пути, который однажды выбрал. Но, сдается мне, конец его близок. Как будто добираешься до заветных ворот, раскрываешь их и видишь огромный мир — а войти уже не остается ни времени, ни сил».
В сердцах он ударил ладонью по спинке стула, и тот развалился.
«Вот — и стула-то сносного не сумел изобрести. Даже не пытался. Сколько всего на свете неуклюжего, неповоротливого, недоведенного, к чему я мог бы приложить руки! Я бы подтолкнул Америку еще на пару десятилетий вперед. Но все проклятые тупики, ошибки, долгие блуждания вслепую. Десять лет потеряно там, двенадцать здесь… Если б только с самого начала знать, что истина, а что ложь, я бы переложил на плечи других всю никчемную работу, а сам бы занялся только тем, с чем никому, кроме меня, не справиться! Разглядеть бы ту связующую нить, вернуться назад, найти ее и вплести в нужный узор… О, эти потери — пустыня, в корой обречен витать талант! И если б хоть какой-то наставник! Или карта, ключ, а еще лучше — полная шляпа ключей… Природа не обделила меня проницательностью, не раз помогавшей отыскивать верный путь. Но всегда оставались другие дороги, ведущие прямо к цели, хотя я-то о них узнавал слишком поздно… Однако не будь я Рейнбёрдом, если не найду способ усовершенствовать само совершенство!»
С этими мыслями он придвинул к себе лист бумаги и начал составлять список того, что нужно усовершенствовать в первую очередь. Но, не написав и десяти строчек, в раздражении отбросил перо. «И паршивого автоматического пера не изобрел — даже не пытался!»
Он наполнил бокал, однако после первого же глотка лицо Рейнбёрда перекосила гримаса отвращения.
«И это дрянное виски так и не научился очищать как следует — хотя ведь вертелась в голове мыслишка на сей счет. Да, я многое не успел. Однако нытьем делу не поможешь».
И он надолго задумался.
«Но ведь я могу рассказать об этом самому себе — тогда, когда можно все исправить!»
С этими словами он включил ретрогрессор и перенесся ровно на шестьдесят пять лет назад и на две тысячи футов вверх.
В один июньский полдень 1779 года Хиггстон Рейнбёрд развлекался соколиной охотой на самой верхушке Чертовой Головы. Проследив взглядом, как сокол исчез в белой облачной дымке, юноша почувствовал что в этом его увлечении определенно что-то есть. А когда птица вернулась и бросила к его ногам мертвого голубя, молодой человек испытал…
— Да, это счастье, — произнес неведомо откуда взявшийся старик. — Но мясо будет жестким, и ты с ним намучаешься. Сядь, Хиггстон, и выслушай меня.
— Почему вы так уверены насчет мяса? Кто вы такой и как вообще сюда забрались — в столь преклонном возрасте, да еще и незаметно? И откуда вы знаете, как меня зовут?
— Я сам когда-то съел этого голубя и до сих пор помню, до чего же он оказался жестким. Кто я? Всего лишь старик, которому есть от чего предостеречь тебя; попал же я сюда с помощью машины, которую изобрел сам. А то, что тебя зовут Хиггстоном, так кому же это знать, как не мне — ведь я и есть Хиггстон. Тебя ли назвали в мою честь, или меня в твою, сейчас уже и не вспомню… Да, кстати, а кто из нас старше?
— Полагаю, что вы, почтеннейший. Я, кстати, тоже немного мастерю по вечерам. Как работает та машина, что доставила вас сюда?
— Все началось… да, все началось с того искромета, которым заняты сейчас твои мысли, Хиггстон. Пройдет немало лет, а ты будешь что-то добавлять, переделывать, совершенствовать. Ты еще провозишься с проклятым силовым полем, пока научишься понемножечку изгибать его!.. Однако сейчас я вижу перед собой лишь лопоухого дуралея с горшком вместо головы, весьма далекого от того прекрасного образа, который сохранился в моей памяти. Она же, впрочем, подсказывает, что у тебя все впереди. Слушай меня внимательно, так внимательно, как никого в жизни. Сомневаюсь, что у меня будет возможность повторить сказанное. Я сохраню тебе годы и десятилетия, которые ты потратил бы впустую, я выведу тебя на самую лучшую из всех дорог, относительно коих существует превратное мнение, что каждому дано пройти по ним только единожды. Парень, я подстрахую тебя от каждого неверного шага и укажу, куда идти, чтобы не пропасть.