Время Ф - Страница 3

— Повидла, привет. «Ты не знаешь, где живет девчонка с овчаркой?» — хотел спросить Блюм, но постеснялся, потому что… «Потому что, что?» — думал он, доставая ключи.Он не знал, чем себя занять и куда себя деть. Он смотрел в окно, видел снег и пустой двор, в то же время не видя ничего. Отрешенно разглядывал в прихожей старую электропроводку на изоляторах, узор трещин на обоях и штукатурке, корешки книг, сучки на дубовом паркете и лыжи, вечно стоящие в углу. А видел он перед собою только темные глаза Гани Энгельгардт. И как ни старался, мог он в них разглядеть лишь слабую искру любопытства, научный интерес лаборанта, замыкающего электрическую цепь, когда электроды приделаны к обезглавленной лягушке. «А я?» — неопределенно спрашивал Митя самого себя, и снова не находил себе места и не находил ответа. «Как перед казнью, — думал он, считая время до встречи с ней, — вот у приговоренного к смерти остаются, скажем, сутки. И мог бы прожить их нормально, а оказывается, что псу под хвост». Он покружил по квартире, остановился на кухне, смолол кофе. Зажег газ неудобными спичками из кафе «Боливар», где Боливар был похож на Багратиона. Выпил чашку кофе. Понял, уже когда выпил, что забыл почувствовать вкус.

Сунул чашку под ледяную воду. На кухне проснулась жирная муха и улетела в комнату. «Муха зимой — к покойнику», — подумал Блюм и полез за пневматической винтовкой в кладовку. (Велосипеды, довоенный фотоувеличитель, тулуп норвежского пограничника и ненужные теперь уже пачки журналов «Иностранная литература»). Вынул винтовку из чехла. Потом гонялся за мухой и стрелял жеваной бумагой. Бдынь! Бдынь! Убил ее возле дядькиного шкафа — мокрое пятно и лапки по краям.

В шкафу Кирилла Сергеевича стояли три бутылки виски времен короля Якова, невнятные альбомы Ватто, Буше и Фрагонара. Вообще всякий хлам по восемнадцатому веку. «Вот бюст известного Марата, работы, ежели припомню, Мирабо…» Фотография маленького Блюма в Кёльне. Beatles SongBook, Manet. Мане — это понятно, Мертвый матадор. Сароян, Бабель, Довлатов. Азбуки-классики. Оден, Бродский, Лосев. «Три поросенка». Ротов, Мигунов, Семенов, Карлов. «В долинах Рингваака». Неожиданный Бахтин «Проблемы поэтики Достоевского». «Что, у Достоевского были проблемы с поэтикой?» — подумал Митя, доставая папки с листами рисунков и гравюр. «Ага, вот. Последняя дядькина торговая тема: художники-любители восемнадцатого века. Разительная непосредственность и смелость замысла. Относительная дешевизна и экстравагантность».

Зная, что ему надо потратить как можно больше времени, и с четырехлетнего возраста, когда его забрали из детского дома, приученный к правильному обращению со старыми вещами, Блюм пошел убирать винтовку и помыл руки.

Положил папку с рисунками на стол, зажег лампу. Развязал тесемочки. Вдохнул запах старой бумаги. Вот они. Не слишком-то бережно их Кирилл Сергеевич и хранил. Отломанный уголок от какого-то листа. Вот они, неведомые шедевры неведомых служителей Феба.

Крестьянские дети, играющие с петухом. Гравюра. Честно сделано. Видно, что петух, петушиный хвост и лапы со шпорами интересовали гравера несравненно более, чем дети.

Рисунок тушью: дворянская усадьба. Безвкусное рококо эпохи регентства. Добросовестные завитушки. Раздавленный комар почти в центре. Пятна плесени. Ба! Женский силуэт в окне? Кто она? Не видно. Тайная любовь? Роковая страсть артистической натуры? Загадка. А вот разгадка: еле видно, на заднем плане кот идет по забору, думая, куда поставить лапу. Гнездо ласточек под крышей и сами ласточки. Женский силуэт — подробность и деталь, как завитушки рококо. Не более. Хотя, и не менее.

Неожиданная акварель. Крестьянки в платьях и шапках, слушают бородатого мужика в штанах, играющего на дудке. Называется: «Marsyas und nimphen». А может nimchen?

Вот оттиск с недоделанной доски. Но видно, что руку приложил человек знающий. Батальная сцена. Генерал на коне. Голова у генерала большая — умный человек. В сущности, можно узнать кто, генералов было не много. Артиллерия изготавливается к бою. Орудийныя лафеты в подробностях. Щетина штыков. Кто ж такие? Панин в Кишиневе бьет турка? Непонятно. С изнанки? Какая неприятность: штамп румянцевского музея. Краденый лист. Нехорошо.

Сатирическое изображение Павла Петровича. Хамство девятнадцатого века. Попробовали бы при жизни императора.

Вот явная коммерческая удача Кириллы Сергеича: матушка Екатерина въезжает в имение Чернышова-Безобразова. Кудрявые дерева, лошади цугом, свита, арапчата. Граф Чернышов едва ли не в домашнем платье. Ах, не ждали. Милая непосредственность. Красивая сетка линий, глубина, свет. Вот еще. Того же мастера. Рисунок пером. Женщина ловит корзинкой речных амуров. Они с рыбьими хвостами, крылышками и с кривыми татарскими луками. Речная замысловатая флора. Один наиболее зловредный амур с торчащим кверху хоботком, похожим на бобовый стручок, целится стрелой в женщину. У нее ямочка на плече. И ремешок сандалии развязался. И, как полагается, туманная римская даль: храмы на Овощном рынке, Форум, храм Венеры и Ромы и даже Колизей — верхушка стены. Облака. И все это тростниковым пером. Ах-ах.

Да, в Ганю бы такой стрелой. Он снова начал думать о ней. Вспоминал ее слова. Искал подтекст. Скрытый смысл. Обижался. Радовался. Чувствовал, как его руки обнимают шею Мухтара. Пугался, что забыл ее лицо. Пугался, что она его обманет и не придет послезавтра к трансформаторной будке. «А зачем тогда она сама назначала мне встречу?» — думал измученный Блюм, перекладывая гравюры, уже не глядя.

Прошел еще один пустой день.

Вечером вернулись Кирилл Сергеевич и тетка, для которой у Мити не было имени, и он всегда звал ее Madame. Привезли с собой запах старого дома и ненужные кабачки, подаренные соседями. Говорили об эстетике кабачка и тыквы. Отвергали цукини за брутальную зелень и компромисс с огурцом. Рассказывали про дачу, пустые поля и калину под снегом. В сущности, хорошо рассказывали. Дядька показывал в лицах, как ранний дачный снегирь поет нестройной военной флейтой и какает одновременно.

Пел Демона, страдающего запором. Madame сияла глазами. Ели приготовленную Митей к их приезду курицу с антоновкой. Ели с аппетитом, хвалили.

Митя ушел к себе поздно. Сквозь сон слышал бесконечные дядькины телефонные разговоры:

— Ну что ты! Хороший парень… Возраст такой.

— Да.

— Да, конечно.

— Что? …Нет. А, как интересно…

— Ты же знаешь, Лёша, каких трудов… да…

— Вытащить его…

— Не то что родительских прав… вытащить из детского дома…

— А ты думал? Конечно, дорого.

— Малера? В Лондоне? Почему?

— Анна Нетребко. На зальцбургском фестивале в «Травиате».

— Сашеньке привет! Обнимаю. Спасибо. Обнимаю.

— Лиля, привет, дорогая!.. Миша поступил?

— Ах, вот как… Взяли, но… Ха-ха-ха… Смешные подлецы, забавные. Главное, взяли.

— Твой крестник? В порядке. Отличная собака! Гроза диверсантов.

— Старый уже, сколько лет прошло. Я же его подарил. Подарил. Ты…да что ты… перепутала…ты всё забыла. Как переехали, я его сразу подарил. Старый пес, важный.

— Нет, Лиля. Приезжай к нам… нет, не скоро… Первого декабря приезжай… я покажу тебе, как жарят карпа.

— Ты не умеешь, прости.

— Лиля, целую.

Потом с кем-то еще.

— Тридцать восемь на двадцать шесть… в свету. Да.