Время его учеников - Страница 2

– Вы знаете, – говорил председатель, – что в сорок втором году в этих местах действовал наш партизанский отряд. В селе, где сейчас мой колхоз, была базовая явка отряда. Обратили внимание небось: ни одного старого дома в деревне нет, все заново отстроены? Не мудрено: когда каратели совершили набег на нее, они все пожгли, ничего не оставили. Хорошо еще, успели нас свои люди предупредить, жителей мы к себе забрали

– Всех? – спросил Димка.

Председатель нахмурился:

– Не всех, к сожалению… – Обернулся к Старкову: – Помнишь Стаса Котенко? – И объяснил ребятам: – Старостой он в деревне был. Вроде бы фашистский ставленник, а на деле – наш колхозник, коммунист, невероятной отваги человек. Мы ему тогда твердили: уходи, Стае, все равно деревня «засвечена». А он: погодим маленько, может, и выкрутимся. Мол, я у гитлеровцев на хорошем счету, кое-какая вера ко мне у них есть. Вот и погодил…

– Убили? – подался вперед Димка.

– Повесили. Как раз в октябре сорок второго. Его и еще пятерых.

– А вы куда смотрели? – Голос Димки даже сорвался от возмущения.

Председатель покачал головой:

– Не горячись, парень. Мы не смотрели, мы дрались. Да только мало нас было в то время. Основные силы отряда ушли в район Черноборья на соединение с отрядом Панкратова. А здесь остался обоз и взвод охранения – двадцать девять бойцов во главе вон с ним. – Он кивнул на Старкова, помолчал немного, покусал губы – разволновался, вспоминая. – Обоз они потом привели в Черноборье. Да только вместо двадцати девяти бойцов пришли одиннадцать. А пятерых привезли – раненых. Комиссара даже хотели на Большую землю отправить: легкое ему прострелили да две пули из «шмайссера» в ноге застряли. Только разве его отправишь? Уперся – и ни в какую. Залатали потом, нашелся умелец. Не свербит к непогоде?

Старков потер ладонью грудь, улыбнулся:

– Все пули мимо нас, батя.

– Стало быть, не все. Не спасла тебя твоя поговорочка.

– Да разве это пули? Так, пчелки… Жив я, батя, и жить до-олго собираюсь.

– А сперва посмотреть хочешь на себя молодого?

Старков посерьезнел, сел прямо, руки на стол положил – так он лекции в институте начинал читать: минут пять выдержит, посидит смирно, голос ровный-ровный – не повысит, а потом забывает о роли мудрого педагога, вскакивает, ерошит волосы, носится у доски – мальчишка мальчишкой.

– Нет, Петрович, не хочу, – тихо сказал он. – Не имею права.

– Парадокс времени? – усмехнулся председатель. – Слышал, как же.

– Не того парадокса я боюсь, Петрович… Я себя самого боюсь, сегодняшнего, умного да опытного. Физика Старкова боюсь, кто наверняка не даст комиссару Старкову сделать те ошибки, что были сделаны.

– А почему бы не поправить комиссара? Хотя нет, – председатель вспомнил прочитанное за зиму, – не имеешь права: изменяя прошлое, невольно изменишь будущее.

– Не то, Петрович, недопонял ты, или я не объяснил тебе суть опыта. Мы не путешествуем в прошлое, в то прошлое, которое было у нас. Мы вроде бы создаем его точную модель, копию, матрицу. Не знаю, как это получается, но наш опыт никак не влияет на реальную жизнь. Мы в институте в испытательной камере делали, например, такую штуку. Сажали в камеру белую мышь, фиксировали ее там на определенный отрезок времени, а через сутки восстанавливали в камере этот отрезок, умерщвляли ее, возвращались в свое время – а она жива-живехонька.

– Может, не ту мышь убивали?

– Другой в камере не было. Этот эффект мы проверили сотни раз, он неизменен. Поэтому и предположили, что наша установка дает возможность вернуть не само время, а какую-то его вариацию, точную вариацию. И реальную до мелочей: мышь-то все-таки в нашем опыте погибала.

– А если не мышь? Если человек?

– Это все-таки не наше время, Петрович, вернее, не наша линия времени. Хочешь узнать, что будет, если я вернусь в сорок второй год и, скажем, убью самого себя – молодого?

– Допустим.

– И допускать нечего. Ничего не будет. Сегодняшняя мышь, то есть физик Старков, останется невредимой. Но ты верно заметил о моем путешествии: не имею права. Морального права не имею. Права помешать моему аналогу самостоятельно выбирать дорогу жизни. А скорее, просто боюсь этой встречи…

Председатель растерянно смотрел на Старкова. Видно, не хватало ему знаний по физике, полученных из тех пяти—шести книг, что одолел он за зиму, не мог он представить себе другого времени.

– Где же она будет, встреча эта?

– Не будет ее. А если б и была, то где-то в иной плоскости, где есть свой Старков, свой лес, свой отряд.

– Второй Старков?

– А может, десятый. Двадцатый. Сотый. Кто знает – сколько их, этих плоскостей времени, линий, как мы их у себя называем?

– И везде одно и то же? Везде война, везде бой, везде повешенный карателями Стае?..

– Не знаю. Вот ребята вернутся – расскажут…

Слово сказано: «Ребята вернутся». Все давно решил Старков: и что именно он останется вести поле, и что именно студенты пойдут в прошлое, в его прошлое. Давно решил, да только не хотел сознаваться в том, потому что жила где-то в глубине души тщетная надежда оправдать для себя свое путешествие в сорок второй год.

Но кем он придет к тому Старкову? Старковым нынешним, «остепененным» ученым с громким именем, с прекрасным и светлым вариантом возможного будущего? Не имеет он на то права, не должен отнимать у молодого комиссара жизненной необходимости пройти свой путь – по ухабам, по рытвинам, но свой, не навязанный кем-то, не подсказанный. Или явиться к нему сторонним советчиком, разумным покровителем и помощником, потому что не сможет нынешний Старков остаться лишь наблюдателем – равнодушным и хладнокровным. Пустая затея. Слишком хорошо он себя знает: и себя сегодняшнего, и себя молодого. Один не устоит, вмешается в жизнь другого, а другой не примет вмешательства, по молодой горячности еще и «шлепнет» физика. Хочется умереть, Старков?

Да не в том дело, Господи! Жить хочется, но жить – «как на роду написано», так, кажется, в старину говорилось. А встреча двух Старковых напрочь перевернет «написанное на роду» и одному и второму.

А если все-таки затаиться, ничем не выдать себя, просто быть, просто увидеть, просто почувствовать’ не вмешиваться ни во что? Сможешь, Старков? Нет, наверное, не умел он существовать в раковине, даже если эта раковина сделана из самых высоких и гуманных побуждений.

Значит, вывод один: пойдут ребята. Но все ли? Они ведь еще толком не знают, куда пойдут.

– В семи—восьми километрах точно на северо-восток находилась основная база партизанского отряда вплоть до его соединения с панкратовцами. – Старков снова выпрямился, положил руки перед собой, говорил сухо, чуть монотонно – читал лекцию. – Двадцать шестого октября, как вам уже сказал командир отряда, основные силы ушли в Черноборье, где Панкратов готовил крупную операцию. Таков был приказ с Большой земли. В районе деревни остался обоз и двадцать восемь бойцов с командиром. Предполагалось, что – по выполнении панкратовской операции – отряд вернется к старому месту базировки, потому что партизаны не хотели терять контроль над этим районом, где тем более сохранялась явочная деревня под нашим наблюдением. Мы знали, что в деревню будут отправлены каратели, но считали, что их силы не превысят одного взвода. Однако у гитлеровцев, как оказалось, были сведения о местоположении отряда, и к деревне была выслана мотострелковая рота, усиленная взводом пулеметчиков. Бой, как вы понимаете, был неравным. Может быть, его вообще не следовало принимать…

– Ты что, Старков. – Председатель удивленно смотрел на него. – Как это не следовало? Ведь в деревне оставались наши? Что ж, бросить их, по-твоему, следовало, а?

– Мы им ничем не помогли, батя, – тихо сказал Старков, махнул рукой, резко поднялся, отбросив ногой табурет, зашагал по тесной комнатке – три шага от стены к стене. – Что было, то было, нечего ворошить. Давайте решим, кто пойдет на искомую линию Времени. Ну, я слушаю. – Он обвел взглядом сидящих за столом.