Время дождей - Страница 21

«Все обручальные, все подарены мужчинам, все из Закарпатья…» — обратил внимание Ненюкова генерал.

Установление лиц, видевших или знавших о существовании бреши в потолке выставочного зала, также сужало круг подозреваемых.

Действия Ненюкова и его коллег диктовали контригру Спрута, о которой Ненюков теперь думал все чаще.

«Что он предпримет? Как попытается обойти заслон, когда придется транспортировать похищенное?»

Гостиница спала, но за окном раздавалось негромкое пение, там собирались отдыхающие окрестных санаториев. Собирались затемно, весело перекликались. Позднее появлялся руководитель, тоже из отдыхающих, с отменно прямой спиной, в перешитой папахе. Пели о незаметно отлетевших годах, любви, разлуке.

В конце парка полным ходом шли последние приготовления к съемке.

«Спрут попытается направить милицию по ложному следу. За кем? Что за история с лотерейным билетом Вероники? Кто повесил объявление: «Человека, потерявшего лотерейный билет, просят по средам и пятницам быть у бювета…» Вопросов было множество.

Звонок начальника уголовного розыска застал врасплох.

— Владимир Афанасьевич! Кольцо «Олена anno 1944»… — Молнар заметно нервничал. — Слышите? Владелец нашелся!

— Он с вами? — крикнул в трубку Ненюков.

— В соседней комнате. Сама Олена погибла, ее муж был в клайчевском лагере, потом в Освенциме…

— Вы можете прийти с ним ко мне?

— Сейчас?

— Так будет лучше. Кто он?

— Учитель истории из Ясини… Мы выходим.

Бывший узник Клайчевского замка, а потом лагеря смерти в Освенциме оказался нестарым еще человеком, рыжеватым, с лицом, густо усыпанным мелкими коричневыми веснушками, в шляпе, похожей на тирольскую. В облике его не было ничего трагического.

— Юрий Русин.

— Ненюков.

— …У перший день стояли на морози, в снегу, раздягнени и боси, цилий день, — Русин начал почему-то с Освенцима, — ввечери загнали до горячой лазни и знову вигнали голими на подвиря, до ранку, з двух тисячи в чоловик зашилилось килька десяткив… — Он умолк и лишь потом вернулся в Закарпатье.

Ко времени, когда Русин оказался в Клайчеве, сюда уже было согнано несколько тысяч людей. Число их быстро росло, задержанных свозили из отдаленных городков и сел. Режим в замке, отличавшийся вначале неупорядоченностью, провинциальной, что ли, бестолковостью, с каждым днем становился строже, бесчеловечнее. Замок представлял зрелище запустения и разгрома — стекол в окнах не было, деревянные постройки уничтожены. Все, что хоть сколько-нибудь поддавалось огню, было сожжено.

Теперь Ненюков понял, что с самого начала, в Москве и здесь, им не хватало человека, знавшего Клайчево военных лет.

— Что вас интересует в первую очередь? — Русин перешел с одного языка на другой, не заметив этого.

— Замок.

Запущенный и загаженный, даже в таком виде, замок оставался пятном в глазу Шенборнов, вызывая бешеную ревность строгим рисунком башен, удивительными пропорциями — всем своим благородным обликом архитектуры Возрождения. Поэтому никто не удивился, когда в середине весны сорок четвертого в замке неожиданно раздался взрыв.

Взорвавшаяся на чердаке бомба полностью снесла часть потолочного перекрытия в углу центрального зала. Заряд был огромен. Другое сооружение, несомненно, рухнуло бы, похоронив все под своими развалинами. Взрыв произошел ночью. В зале находились женщины с детьми, никто не понял, в чем дело. Крики раненых, стоны были слышны далеко за пределами Холма.

Русин говорил не спеша, в здешней спокойной манере. За точно отмеренными паузами угадывалась напряженная работа памяти. Иногда он умолкал, молча покуривал короткую трубку.

— Как долго, по-вашему, существовало отверстие в потолке? — спросил Ненюков.

— Недолго. Ждали какую-то комиссию, несколько арестованных спешно залатали отверстие, закрасили. В виде исключения им дали десять пенге каждому.

— Вы кого-нибудь знали из мастеров?

— Я был избит, лежал… — Веснушчатое лицо Русина не выдало боли, он сильнее прикусил трубку. — Нас арестовали за связь с партизанами. Меня и нескольких молодых парней. Сначала задержали в здании унгвартской гимназии — тюрьмы были переполнены. Потом раскидали в разные стороны — кого в тюрьму, кого в Чинадеевский замок, кого — в Клайчево. Командира нашего увезли в Мараморош-Сигетскую тюрьму…

Ненюков поднялся, чтобы заварить кофе.

— Кого только не было в Клайчеве, — оборвал себя Русин, он не хотел свидетельствовать об одном трагическом и лишь по необходимости рассказал о себе, — даже какие-то уж вовсе одиозные фигуры времен австро-венгерской монархии — в гамашах, с тросточками…

— Простите: коснусь вас лично… — Ненюков подвинул Русину чашку с кофе, его руки с высунувшимися на треть крахмальными манжетами умело хозяйничали за столом. — Ваше обручальное кольцо… Где вы расстались с ним? Помните?

— В вагоне, когда везли в Освенцим, — Русин незаметно, одним пальцем, отвел с ресницы слезу. — Кольцо Олены… На свадьбу я подарил ей такое же, только на нем было выгравировано: «Юра», «Юра anno 1944».

— Будьте добры… Кольцо отобрали немцы?

— Обстояло иначе. Когда лагерь решили эвакуировать, сюда согнали чуть ли не целую армию. На каждом шагу — солдаты, жандармы. Всюду повозки, сторожевые собаки. Всех, кто мог передвигаться, гнали к железной дороге. Стариков, больных везли на фурманках. — Рассказ был прерывист, и Ненюков, и Молнар, так и не произнесший ни одного слова, понимали: каждый пропуск — дань памяти погибшим по дороге в Освенцим. — На товарной станции ждали вагоны. Ночь и следующий день мы провели в теплушках. Жара, нечем дышать. Из вагона не выпускали. Крик, слезы…

С минуту Русин молча курил.

— Человек, которому я отдал кольцо, стоял у дверей. Он говорил с солдатом, о чем, я не слышал. Только вокруг зашептали: «Соберите денег для шваба! У кого что есть! Нам позволят бежать!» Кроме кольца, у меня ничего не было. Другие тоже отдали последнее: деньги, медальоны. Появилась надежда. — Русин выбил свою маленькую трубку. — Когда стемнело, немец приоткрыл дверь… — Он помолчал. — Бежал один человек.

— Тот, что договаривался с часовым?

— На наши деньги он купил свободу. Часть ценностей отдал солдату, золото оставил себе. О нас он не сказал ни слова. Старик из Брегова стоял рядом и все слышал…

«Ничего невозможно скрыть, — думал Ненюков. — Удивительный закон сохранения информации. В теплушке, набитой смертниками, должен обязательно найтись человек, который передаст дальше: «Каинова печать на предателе!…»

— Нас интересует этот… бежавший! — сказал он.

Русин задумался:

— Собственно, я не видел его. В лагере он не был, хотя и появлялся за проволокой. В теплушку его сунули прямо на станции.

— Будьте добры, подробнее. Что значит — «появлялся за проволокой»?

— Организовывал побеги состоятельным людям. Я уже говорил. Режим на первых порах не отличался упорядоченностью, а этот человек имел связь с охранниками…

Вначале и потом, после организации лагеря, никто не знал толком, что и как будет. Говорили об отправке в Германию — угон гражданского населения вообще не прекращался, но в те последние месяцы принял особый размах — с облавами, с засадами на дорогах, со специально натасканными на людей собаками.

— …Заключенные называли его Теодором, Федором. Коррупция среди охраны была чудовищной, голова арестованного оценивалась в несколько сотен пенге. Охранники пропускали Теодора под проволокой, между конным двором и садовыми домиками. — Русин подбирал слова и события, чтобы не коснуться живой боли. — Откуда он, никто толком не знал. Я слышал, что из Текехазы. Говорил по-украински, по-немецки, отлично владел венгерским. Ему помогали два немецких солдата.

Обычно Теодор появлялся ночью. Приходил к женщинам, мужья или братья которых на воле ему заплатили, инструктировал, как вести себя. Утром появлялись его друзья-солдаты: «Мария Габовда, или Челеняк, или Клайн — в немецкую казарму мыть полы! Пусть идут с детьми!» Пропусков не писали. Солдаты гнали их на другой конец города, Теодор уже ждал…