Время дикой орхидеи - Страница 19

– Мое племя по приказу теменгонга должно было поселиться на реке Калланг. – Его голос, обычно такой бархатистый, что в него можно было укутаться, прозвучал жестко и хрипло. – А племя, которое жило на Калланге с незапамятных времен, сослали в Джохор, чтобы они вкалывали там в лесах султаната, как рабы. Пока их почти всех там не скосил мор.

Грудь Георгины переполняло то, что она хотела бы сказать Рахарио, но ничто из этого не казалось ей ни достаточно хорошим, ни утешительным. Он поймал ее взгляд и слегка покачал головой, глаза его сделались жесткими и блестящими, как полированный камень.

– Нет, Нилам. Не за что нас жалеть. Мы понимаем, что таков ход вещей. Что жизнь переменчива, как море и как небо над ним.

Георгина кивнула; да, это она понимала. Хотя ее собственная жизнь больше походила на медленное течение реки – такой, как Серангун, над которой раз в несколько лет проносились опустошительные бури, оставляющие после себя лишь обломки.

– Поэтому участок земли? – спросила она наугад. – Дом? Потому что настало время меняться?

Рахарио сверкнул глазами и пожал плечами:

– Может быть. – В глазах появился тоскливый, мечтательный блеск, – Малайцы рассказывают, что оранг-лаут скорее рыбы, чем люди. Жители моря, которые на земле погибнут. Может быть, это так и есть. Я бы точно погиб, если бы то и дело не проводил какое-то время на море. Я не могу без воды. Но в доме здесь, на реке, я мог бы жить хорошо.

– Хотела бы я когда-нибудь увидеть твой дом, – прошептала Георгина.

Рахарио посмотрел на нее, серьезно и без малейшего движения в черных как ночь глазах. Глазах, которые притягивали ее глубиной. В которые она хотела бы провалиться, и буря, которая в ней поднялась, заставила ее сглотнуть.

Внезапно он вскочил, и Георгина испуганно вцепилась в борт покачнувшейся лодки.

– Я сейчас вернусь, – бросил он хрипло, выскочил на берег и скрылся в зарослях, которые сомкнулись за ним.

С колотящимся сердцем Георгина вслушивалась в многочисленные шорохи, быстро расходящиеся по подлеску: должно быть, то были мелкие грызуны, которых распугал Рахарио. В воздухе замелькали словно бы язычки красного пламени: то были стрекозы, они пролетали мимо, стрекоча крыльями, гоняясь друг за другом и с шорохом соприкасаясь, готовые подпалить друг друга своим огнем.

Она вскинула голову, когда Рахарио снова вынырнул из зарослей под шорох листвы и веток и поднялся в лодку. На сей раз осторожно, так что лодка лишь слегка покачнулась, даже тогда, когда он сел рядом с ней.

Улыбка озарила его лицо, и Георгина взяла цветок, который он ей протягивал: орхидея, какой она еще никогда не видела, темно-синяя, почти фиолетовая.

– Такие растут здесь на всех реках, – вполголоса сказал он. – Пару лет назад они еще были и на реке Сингапур. – И добавил не громче шепота ветра: – Они такого же цвета, как у тебя глаза.

Ее сердце грозило проломить ребра, и что-то в ней подалось; убежденная, что в следующее мгновение рухнет в пустоту, она наклонилась к Рахарио и прижалась губами к его губам.

Целомудренный, детский поцелуй, но ее лицо горело, когда она быстро отпрянула; взглянуть в его глаза она больше не отваживалась.

– Сегодня мой день рождения, – пролепетала она как будто оправдываясь.

Его ладонь прохладно легла на ее горячую щеку перед тем, как его рот приблизился к ее губам, прошептал ее имя, и она забыла дышать.

Положив голову на плечо Рахарио, Георгина смотрела вверх, на верхушки деревьев, на пляшущие метелки листьев, которые ловили в свои сети кусок синего неба. Ветер гнал перед собой мягкие облачные гнезда, и шепот деревьев эхом отдавался в пении птиц и плеске реки, в которой лодку мягко водило на веревке туда и сюда.

– Ты веришь в Бога?

Георгина охотно задерживалась в маленькой церкви Сент-Андруса с ее покалеченной колокольней, которая простояла всего лет десять, но уже поросла мхом. Внутри между скамьями было так тепло и влажно, что она только и ждала, когда первые орхидеи начнут виться по стенам. Однако во время церковной службы Георгина не чувствовала ничего такого, что могло бы сравниться с ее чувствами на море или здесь, на реке Серангун. Что-нибудь, что наполнило бы ее душу и заставило петь.

Она разглядывала лицо Рахарио. Его сильный профиль. Резко очерченные, тяжелые линии его нижней челюсти. Изгиб его рта, и счастливый трепет пронизывал ей живот.

– Я верю, – медленно начал он, – в могущество моря и неба. И ветра. Это те могущества, с которыми я считаюсь. Я почитаю их и поклоняюсь им.

– А в судьбу веришь?

Он повернул голову, которая покоилась на его же согнутой в локте руке.

– В предопределенность вещей?

Она кивнула, и он снова устремил взгляд в небо.

– Нет. Я верю в удачу и неудачу. – Он улыбнулся. – Прежде всего в удачу, которая не отворачивается от того, кто умеет ее учуять. Кто знает, как ее взять и удержать. – Он искоса взглянул на нее: – А ты? Ты веришь в судьбу?

– Не знаю, – пролепетала она, задумчиво поглаживая руку, которая ее обнимала, и на ее лице прорисовалась улыбка. – Все же, пожалуй, верю. Иногда верю.

– Смотри, – Рахарио указал подбородком вверх: – сит-сит.

Георгина уже видела здесь на реке нескольких зимородков в голубом и оранжевом оперении; драгоценные самоцветы, с быстротой стрелы ныряющие в воду и так же стремительно улетающие. Но еще никогда не видела она ни одного вблизи, спокойно сидящего на ветке. Он вертел головкой туда-сюда и взирал на нее черными блестящими глазками.

– Он властелин морей и рек и может отводить шторм, – прошептал Рахарио. – Поэтому он приносит счастье и богатство.

Георгина еще успела увидеть, как зимородок вспорхнул с ветки, а потом Рахарио склонился над ней, и она сомкнула веки.

Естественно, у него были женщины, где-то на островах Нусантары. В усеянные звездами ночи, когда достаточно одного взгляда, одной улыбки, чтобы соединиться. Чтобы разделить опьянение чувств, прежде чем каждый снова пойдет своей дорогой, без обещаний, без сожаления.

Но такой, как Нилам, не было.

Дело было не только в огне, с которым она отвечала на его поцелуи и с которым взыскивала поцелуи с него. Искры, что пробегали по его позвоночнику, когда она зарывалась пальцами в его волосы, и ощущение ее кожи под своими ладонями, от которого он просто слабел. Это было больше, чем приливная волна, что поднималась в нем, когда она прижималась к нему, и больше, чем гром в его ушах, когда он чувствовал контуры и изгибы ее тела сквозь тонкую ткань; было трудно не потерять голову.

Как будто все эти годы он носил ее имя, вырезанное на дне его души, и когда она смотрела на него, излучая глазами счастье, жизнь приобретала новый смысл.

Очень может быть, что он тогда выжил бы и один, в том укрытии, куда его привела тогда удача; но вероятнее все-таки, что без помощи маленькой девочки его бы сегодня не было среди живых. Без мыслей, которые поднимались из тьмы и заползали к нему в кровать в те ночи, когда он лежал без сна, потому что его раны горели и больно пульсировали. Эти мысли, которые он взял с собой в море и которые изменили курс его жизни.

Курс, который теперь снова менялся. Каждый из его выездов имел в конце лишь одну-единственную цель: Нилам.

С протяжным стоном, почти вздохом, Георгина выдохнула, прижавшись пылающим лицом к жесткой груди Рахарио.

– Я должен на некоторое время отлучиться, – пробормотал он, зарываясь в ее волосы.

Она раскрыла глаза:

– Дольше, чем на несколько дней?

Он прижался губами к ее лбу:

– На несколько месяцев.

Она села, подтянула колени к груди.

– Мне давно надо быть в море. Ветер уже задул с юга.

– Когда ты уплываешь? – У Георгины перехватило горло.

– Завтра.

Ее губы молча сложились в слово завтра.

Он выпрямился и скользнул пальцами по желобку ее позвоночника. Мурашки пробежали по ее коже.