Времени холст. Избранное - Страница 29
«Это было давно, когда я еще лапти собирал. Пошел однажды я в церковь – поглазеть на утварь la russe. Подхожу к иконе Пантелеймона и вижу: внизу, у самых ног целителя, чернеет его подлинная косточка, оправленная стеклом и золотом. Целуют люди эту косточку и радуются, как будто к великой святости прикоснулись. Вот тогда и осенила меня идея мертвописи. Правда, мой знакомый Ермаков называет это профанацией святых мощей, да я на него, прохвоста, не обижаюсь. У него весь мир – профанация».
Нонконформист Эш зажигает автоген, демонстрируя догадливой журналистке Апостольской процесс изготовления необычного шедевра – синим лучом вырезает невообразимую конструкцию, формирует некую железную оправу и вставляет туда слегка опаленную куриную косточку, приговаривая: «И ныне, и присно, и на веки веков».
«Готово! – преподносит нонконформист громоздкий шедевр, произведенный на глазах восхищенной гостьи. – Это память о нашем романтическом обеде».
«Я слышала, что в Америке техника увековечивания костей ушла далеко вперед, – хвастается своими познаниями догадливая журналистка Апостольская. – Там вставляют в подобную оправу не только куриные останки, но и прах родственников».
«Темный у нас народ, дремучий! – вздыхает нонконформист. – Еще недостаточно образован, страдает пережитками тоталитарной дикости. Я хотел было предложить юбилейный проект творческой обработки трупов, так ведь народ не поймет – наотрез откажется от выгодного приобретения. Согласитесь, что наш крематорий работает впустую – ведь пепел можно использовать не только на примитивные удобрения, но и добавлять в различные краски, необходимые для создания великих полотен. Мало того, если очищенный прах нагреть на газе и сжать под высоким давлением, то можно получить отменные алмазы. В свободных странах так и поступают – делают из ненаглядных мертвецов бриллиантовые подвески и носят себе на здоровье!»
«Мне кажется, что подобные бриллиантовые подвески должны попахивать Освенцимом», – догадливая журналистка Апостольская по-кошачьи обнюхивает оправленную косточку с разных сторон.
«Какой запах? Какой Освенцим? – возмущается нонконформист. – Чистая, изысканная мертвопись! Мертвопись – это алмазный идеал свободы!»
Полномочный спецчеловек
«Теперь ты несешь в долину огонь своего автогена. Когда понесешь на гору дым своего творчества?» – возникает в мастерской Эша полномочный спецчеловек, откомандированный на берега Невы с центрального меридиана. Его мужественный лик блистает целеустремленностью холодных глаз медузы и свежевыбритой синевой магазинного цыпленка. На всякий случай он имеет черную визитку с радужными орлиными крыльями и надписью золотом: «Специальная служба». А сегодня случай как раз представляется всяким.
«Вот ты только что вспоминал своего знакомого фигуранта, – достает он из черной кожаной папочки чистый лист и приступает к составлению протокола ненависти. – Кто это?»
«О, это страшный человек! – нашептывает нонконформист Эш. – Понимаете, этот Ермаков был коренным отщепенцем и однажды начертал кровью на кирпичном брандмауэре: “Для духа нет преград”, а потом установил на лодчонке иконку Богородицы и поплыл в гордом одиночестве прямиком на восток от солнца, на запад от луны. Никого с собой не взял, только Богородицу да своего любимого кота. Разумеется, по дороге его выловили и посадили в тюрьму за незаконное пересечение пространства».
«Это правильно. У нас пересекать пространство, да еще с котами, без разрешения нельзя. Ну а другой фигурант, с которым ты общался вчера?»
«О, это страшный человек! – нашептывает нонконформист Эш. – Понимаете, Фуражкин был боевым офицером и однажды без разрешения командования издал книженцию про секретный Александровский форт, где некогда учинялись ужасные злодеяния, был отправлен сражаться на Северный Кавказ, а потом, по возвращении, начертал в Офицерском собрании возмутительные имперские стихи: “Един есть Господь, потому и держава едина!”. Какая к черту держава? Какой Господь? Прах один».
«Опасные люди твои знакомые фигуранты. Кто пишет кровью и стихами, тот не хочет, чтобы его читали, а хочет, чтобы его выучивали наизусть».
«Опасные, очень опасные люди, все напрямик делают, без разрешения, – поддакивает нонконформист Эш. – Особенно тот, другой фигурант. Он ведь умеет стрелять из пушки! Когда я ему рассказал о необходимости перевести крематорий на рыночные рельсы, он предложил сделать из меня двенадцатый час – сначала сжечь в печи, потом зарядить пеплом Петропавловскую пушку и выстрелить в облака. Ну не выродок ли?»
«Где начинается рынок, там начинается жужжание мух, – режет ладонью воздух полномочный спецчеловек. – Ну а где начинается жужжание мух, там начинается процесс распада. Скажи, по поручению губернатора этот фигурант мог залить цементом Софью Казимировну Дырку?»
«По поручению он мог сделать что угодно! Хоть залить, хоть запить, хоть черту кочергой залепить. Одно слово – негодяй!»
«Подпишись в протоколе. Подпишись своей настоящей фамилией, а не шипящим псевдонимом».
«Как же, как же, я помню, что моя фамилия Живолуп, только никому не говорю, храню гордое молчанье, как декабрист. Так под чем подписаться?»
«Как под чем? Битый час толкуем, что твой знакомый фигурант совершил злодейский проступок – по поручению губернатора заживо замуровал Софью Казимировну Дырку, а ты как будто ничего не понимаешь».
«Так это он? Ну конечно, он! Надо же, как я сразу не догадался, что это он. Вот паскудник!»
В мастерской пахнет искореженным металлом, жженой костью и прожженной подлостью.
Телефонная интермедия
«Сегодня, mon prince, этот вития опять разглагольствовал по телевидению, что я похитила научные кости мамонта».
«А мамонт-то вам зачем?»
«Вы лучше спросите, зачем он палеонтологам? Протирать тряпочкой, омоченной слезами нищеты? А я хочу собрать в Нью-Йорке киргизскую юрту, поставить рядом ископаемое и протрубить, как мамонт. Знаете, сколько можно будет заработать денег? Я уже договорилась, топ prince, и действую, как американский гангстер. Его надо заткнуть».
«Кого – мамонта?»
«Мамонт, слава Богу, молчит уже десять тысяч лет. Надо, чтобы замолчал вития».
«Хорошо, я посоветуюсь с палеонтологами».
«Не с палеонтологами, а с патологоанатомами!»
Черная точка
В ту грозовую ночь, когда черная точка лишилась жизни, дежурил Самохин по городу. Еще недавно он был хранителем печати, особо приближенным к губернатору. Но сверху повеяли новые полночные веяния, и зазвучал воинственный голос Юдзана Дайдодзи: «Когда самурай становится отшельником, он берет в руки мухобойку, чтобы повелевать простой толпой». И тогда пришлось, сложив вчетверо первую подвернувшуюся под руку газету, превратить печать в обыкновенную мухобойку.
И тогда пришлось кабинет Самохина обустроить в духе сурового самурайства. Куда-то исчезли милые, прелестные вещи (невские картинки Бенжамена Патерсена, голландские курительные трубки, мушкетерские кувшины с изображениями ангелов из Вестервальда), которые волшебным образом ужасное бытие превращают в прекрасный быт. Бытие ведь всегда бездушно, пустынно, ужасно. Быт же всегда одушевлен, всегда исполнен тысячью мелочей, а потому всегда прекрасен. Но для самураев, становящихся отшельниками, быт уже не имеет никакого значения, превращаясь в мужественное бытие, лишенное очаровательной никчемности.
С грустью-печалью вспоминал Самохин о своей былой должности, разворачивая иногда типографские листы или поглядывая на голубой экран. Вот и в ту грозовую ночь, охраняя мухобойку, он смотрел телевизор по привычке, не испытывая особого служебного рвения. Показывали разные веселые программы: в одной лунная сенаторша Киргиз-Кайсацкая потрясала мамонтовыми костями, в другой ее дочь – гламурная Гульнара – трясла своими.
«О, телевидение! – думал Самохин отвлеченно. – О, искрометные брызги информации, лебединая зыбь классического этюда, взбаламученный ил криминальной хроники! Как и море, телевидение есть имя среднее. Поэтому женщины здесь становятся яростными воительницами, а мужчины гримируются и пудрятся, приобретая внешний артистический лоск и округленный изгиб театральной позы. Телевидение уравнивает полы, расы, наречия. На телевидении невозможен герой, возможно лишь его отражение, его сочинение, выдумка его необыкновенная. И каждый, кто окунается в это безбрежное море, уже не в силах вернуться на грешную землю, запросто пройти по грибным дорожкам, по мосткам дождевым, а продолжает до конца мучиться под зыбким стеклом мушиного жужжания. Такова плата за желание перейти невидимую черту и возвыситься над другими, перестать быть и начинать казаться, выглядеть, мерещиться».