Времени холст. Избранное - Страница 26
Недавно прошел дождь, и копать было трудно – земля на дне воронки стала вязкой, густой. Солдатики срезали почву небольшими слоями. Быстро темнело. Пришлось подогнать грузовик и зажечь фары, направив желтые рассеянные лучи на раскопки. Наконец штык лопаты наткнулся на что-то твердое: «Есть!».
Начали откапывать живее. Постепенно из земли проступил неясный образ – скорченное туловище, без головы, лежало на дне воронки. Плоть уже подверглась гниению, и в воздухе появился тлетворный запах. Солдатики нацепили на нос марлевые повязки, натянули белые медицинские перчатки, принялись осторожно раздвигать полуистлевшие зеленые лохмотья.
«Пытаются найти воинский номерок, чтобы установить имя, – объяснял для себя Фуражкин странные изыскания в потемках. – Но номерок не всегда бывает в наличии. Это плохая примета – носить на шее номерок. Это означает почти неминуемую гибель. Многие идут в бой без номерков, не видя в них спасения».
«Вот и опознавай без номерка», – сказал офицер, возглавлявший группу поиска. Он поторапливал солдат, хотя прекрасно понимал, что торопиться уже некуда, что теперь находится на месте, что и покрикивать, и распоряжаться другими уже бессмысленно. Но в силу своей земной ответственности за происходящее продолжал, как бы исподволь, соучаствовать в поисках: «Ну как опознавать без номерка?».
«Господь всех опознает и всех назовет по имени, – тихо ответил Фуражкин, подивившись своей спокойной уверенности. – К тому же мать говорила, что у Евгения должен быть православный крестик».
«Был у него крест, – подтвердил чеченец, выступив из темноты. – Ему приказывали снять, а он не хотел подчиняться. Не хотел принимать нашей веры. Упрямый был, не слушался. Потому и убили».
«А зачем голову-то отрезали?»
«Не понимаешь? – усмехнулся тот в густую бороду. – Теперь он только думать сможет, чтобы мстить. А сделать ничего не сможет, чтобы мстить. Как рукам без головы мстить? Не получится».
И на эти слова «мстить, мстить, мстить», вдруг послышался Фуражкину иной, неземной ответ, летящий с горней, безымянной стороны: «Я пришел не мстить. Я пришел спасать. Я пришел любить вас».
Обезглавленное туловище вынесли на руках из темной воронки и бережно положили на расстеленный целлофан, вспыхивающий потусторонними блесками. Стали выправлять перед поднятием на грузовик. Распавшаяся плоть уже не держала остов. Внезапно, сверкнув в желтых рассеянных лучах, что-то выскользнуло из зажатого кулака:
«Крестик?»
«Точно, крестик!»
«Слава Богу, нашелся!»
Поздней-поздней ночью, на окраине Бамута, в сиянии золотого света, прах рядового Евгения завернули в блестящее полотно, как в плащаницу, и возложили в высоту. Была ночь. И было утро.
Возвращались в Ханкалу. Проехали мимо обветшалой вывески «Плодоовощной совхоз Бамутский», мимо обгоревшего танка, подорванного фугасом, мимо солдатской могилы, сооруженной на скорую руку – в земляной бугорок воткнут деревянный крест, увенчанный обожженным шлемом.
«Война приближает человека к Богу, отворяет ему духовные очи, – размышлял Фуражкин. – Только в Боге люди видят спасение на войне. Поэтому и идут в бой без номерков. Истинный воинский номерок – это крест на груди».
И раздавались в небесах торжественные созвучия, окрашивая высь багрянцем, будто ангелы пели.
Молитва в память Евгения, святого воина и мученика
Явился еси преудивлению крепостию, Христову терпению даже до смерти подражая, агарянскаго мучительства не убоялся еси, и Креста Господня не отреклся еси, смерть от мучителей яко чашу Христову прияв; сего ради вопием ти: святый мучинече Евгение; присно моли за ны, страдальче.
Диван Бродского
Высокие деревья стоят в саду, высокие деревья молятся ангелу, по диагонали летящему в небесах – к Петропавловскому собору. Серебристый вертолет вьется, стрекочет над ним, словно заботливая чайка над неопытным птенцом. И трепещут прозрачные ветки, разговаривая с осененным небом. А внизу дорожки еще прошлогодними воспоминаниями шелестят.
«Вот и духовная кладовая человечества! – по дорожке юноша Бесплотных подходит к старинному Шереметевскому особняку. – Здесь находится сокровище – знаменитый диван Бродского».
«Да чем знаменит диван? – веселится, следуя за юношей, Ксенечка. – Не тем ли, что по нему разгуливал кот Миссисипи?»
«Он знаменит тем, что на нем сиживал самый любимый поэт той стороны земли, – открывает юноша дверь. – Этот диван летел через море-окиян, потому что в потусторонних глазах представляет большую ценность. Вот Америка и решила подарить его родному городу поэта».
Далее юноша Бесплотных философствует в том смысле, что в подарках отражается душа народа, его представления о дорогом и желанном. К примеру, каждая страна подарила Петербургу на юбилей только то, что соответствует ее духу. Германия – сторона ученая, рационалистическая, основательная. Оттого не стала подсовывать никчемную ерунду, а снабдила петербуржцев солидной электрикой, необходимой для дела – двумя мощными трансформаторами. Британия, напротив, держава романтичная, пиратская, мужественная. Британцы грезят жаркими звездами, тугими парусами и магнитными стрелками открытий. Они, конечно, преподнесли учебную яхту для морских прогулок – с непременным заходом на Альбион. Святая Армения – каменистый библейский край, куда прибился Ноев ковчег жизни, где открылись первые христиане. Армяне установили на Невском проспекте путеводный маяк – священный крест-камень хачкара. Что уж говорить о девяти китайских драконах, о каменном японском фонаре, об излучистой венецианской гондоле и киргизской юрте с тюндюком, означающим солнце, – все они теперь тоже находятся на невских берегах.
«А Америка?» – напоминает Ксенечка.
«Америка – это страна великого вавилонского столпотворения. Разноязыкие персоны со всего мира устремляются туда в поисках свободы. Поэтому подарить она может только копию своего божества – уменьшенную статую Свободы. Или какой-нибудь предмет, принадлежащий ее искателю. Иосиф Бродский нашел свое счастье именно там, и диван, на котором он расположился в Нью-Йорке, с той поры сделался неким символом вольнолюбия. Подарив диван Бродского, американцы тем самым передали петербуржцам как бы частицу свободы. Это немножко напоминает перенесение святых мощей в земли, которые требуется освятить».
Духовная кладовая человечества находится в пространстве, именуемом видеосалоном. Обычно в центре пространства, на голубом экране, заводной юлою вертится китайчонок Ли, показывая чудеса боевых искусств Востока. К этому центру день-деньской бывают примагничены зрители и зрительницы – восхищенные, пушистые, юные. Но сегодня в пространстве выходной, и его центр размагничен до суровой пустоты. На периферии остаются только музейные сокровища – стеклянный шкаф с фаянсовой посудой, большой письменный стол с ящичками, бюро.
В действительности это было не бюро – это был священный храм, великолепный Парфенон, восьмое чудо света. Храм величаво покоился на дубовых колоннах грубой дорической резки. Он стоял, как чудесный монумент, несокрушимый ни быстротечным громом, ни полетом времени. В его таинственной глубине хранилась поэтическая утварь – железный светильник, подобный изящному египетскому цветку, пожелтевшие газетные листы, длинные конверты авиапочты, очечник.
«Здесь все осталось так, как это было при жизни поэта, когда он работал за бюро, – сообщает очаровательная служительница, своим нежным ликом напоминающая римскую весталку. – Мы ни к чему не прикасались. Вот как прилетело это чудо из Америки, так и стоит здесь нетронутым».
«А где же диван? – озирается юноша. – Говорят, вместе с этим чудом еще и диван прилетел?»
«Понимаете, – целомудренно смущается весталка, – диван тоже прилетел, но здесь его поместить нельзя – обязательно кто-нибудь усядется. За каждым не уследишь. Поэтому его установили наверху, кажется, в директорском кабинете».