Времена Амирана (СИ) - Страница 25

— Так, ну и что? А причем тут наследник?

— Да, господи!.. Да как же, причем?! Ваше превосходительство, сами прикиньте, тут кто живет? Что, разве шпана какая? Босяки? Воры, которые от полиции бегают? А если, который тут живет, убежать норовит, то чего значит?.. А значит он что-то серьезное злоумыслил. Что-то против государства, против устоев, против царя нашего, батюшки. Разве не так? А тут как раз наследника престола схитили. Ну?.. Одно к одному, или не так?!

От такой логики Гадюкин только крякнул. Но, однако… Что-то тут, все-таки было. Не наверняка, но…

— Так в какую он дверь забежал? Злоумышленник ваш…

— Да мы не увидели. Прибежали, а его уже и нету. А деваться-то ему, сами изволите видеть, некуда. Только в дверь.

— Так. Допустим. Сколько тут дверей?

— Так что — пять штук, ваше превосходительство.

— Что будем делать?

Видя, что разговор перетек в деловое русло, капрал расслабился и даже позволил себе снять надоевший кивер и почесать затылок.

— Так что, я думаю, облаву тут надо устраивать. Оцепление поставить, чтобы в окно с другой стороны никто не утек, ну, и… сразу, во все двери. И ломать их, ломать!..

— Зачем — ломать? — Удивился лейтенант.

— А как же? В целях устрашения и неожиданности.

— Ну-у… Хм-м!.. — Гадюкин задумался. В словах этого полицейского была логика. Своя, конечно, полицейская логика, но, возможно, он был и прав. Черт его знает! Его, во всяком случае, такому не учили. А эти, эти — знают! Но, как же…

— В общем так, — принял решение Гадюкин. — Во первых, нас слишком мало. Это раз. Во-вторых, это вообще не наша компетенция, двери ломать и обыски устраивать. Наша юрисдикция заканчивается за оградой дворца. Ну, или по особому распоряжению. Да и вообще… — он замялся. Все же то, что там где-то, в одном из этих домов находятся разыскиваемые, это только предположение, основанное на умозаключениях этих вот… Один из которых, к тому же пьян. Лыка не вяжет. Чудится ему всякое… Может и остальное все им почудилось? — Значит, сделаем так. Мы сейчас срочно возвращаемся во дворец. Докладываем обо всем. Пусть там принимают решение. Для доклада двое из вас — обратился он к капралу, — поедут с нами. Сами доложите, что я буду пересказывать? Вот вы и этот, пьяный, — Гадюкин ткнул пальцем в Сидорова, безуспешно пытавшегося спрятаться за спины товарищей, — вы — с нами! Остальные двое дежурят тут. Скрытно. Если тех, кого мы ищем, выведут отсюда — проследить. Вопросы?

Вопросов не было. Все выходило как-то не так, как им представлялось, но, куда теперь деваться? Так что, вопросов не было.

Капрал помог Сидорову забраться на одну из незанятых лошадей, вскарабкался сам на вторую, махнул рукой остающимся, и они тронулись.

Глава 4

Верите ли вы в чудо?

— Нет, — скажете вы, и будете, безусловно, правы. — Как можно верить, — возмутитесь вы, — в "То-Чаво-На-Белом-Свете — Вообче-Не-Может-Быть"?

И ведь верно! И ведь правильно. Но…

Да взять, хотя бы, того же небезызвестного Гилберта К. Честертона, сказавшего: "Наиболее невероятное в чудесах заключается в том, что они случаются".

Значит, случаются? И как тогда быть нам со всем этим нашим просвещенным скептицизмом? Ну, тогда согласимся с мнением блаженного Августина, который прямо так и заявил, дескать "чудеса противоречат не природе, а известной нам природе".

А что такое "известная нам природа"? Бесконечно малый кусочек бесконечно огромного мира, который мы называем вселенной. И если где-то случится нечто, нарушившее привычный для нас ход событий, мы, разумеется, воспримем это как чудо.

Представьте себе, что вы суслик, живущий в норке в степи, а неподалеку от вашей норки есть насыпь, а на насыпи — рельсы. И вот по этим рельсам каждый день в одно и то же время проносится нечто огромное, шумное, воняющее, но привычное и неизменное. Ну, мы-то с вами знаем, что это поезд. И что этот поезд двигается по расписанию. А для суслика это явление природы, бывшее всегда, сколько он себя помнит. Это часть его жизни, столь же обязательная, как восход и закат солнца. И вот, в один прекрасный день, это нечто не прогрохотало в положенное время. Представьте себе, что солнце не взошло, или, напротив, не зашло за горизонт, а осталось висеть в небе, как забытый воздушный шарик, болтающийся под потолком ресторанного зала после праздничного банкета. Что это для суслика, как не чудо? А это просто в пяти километрах от его норки пьяный тракторист, переезжая пути в неположенном месте, повредил полотно. Ничего, скоро приедет ремонтная бригада, пути починят, тракториста посадят и все войдет в привычную колею. Но память об этом чуде, или, если угодно и как-то привычнее, необъяснимом явлении, останется в памяти суслика так долго, как он вообще в состоянии что-нибудь запомнить.

Я никого ни к чему не призываю, и никого ничему не хочу научить, но, как сказал философ Дидро: "Чудеса — там, где в них верят, и чем больше верят, тем чаще они случаются". Вот и все.

А значит — подождем. Все еще впереди, все еще только начинается!

Потому что, как очень верно сказал один известный Амиранский политический деятель: "Никогда такого не было, и вот опять"…

1

Время шло. Ожидание утомило собравшихся. Силуэты на экране ширм продолжали свой непонятный ритуальный танец. Там, за ними, происходило нечто очень значительное, от исхода чего зависит судьба отнюдь не только того, вокруг кого сейчас колдовали тени.

Смолкли шепотки. Печально опустил голову Ратомир, вспомнив, как там, в том злополучном кабаке, Геркуланий говорил ему: "Я хочу, чтобы ты знал, что я по-настоящему люблю ее". И он говорил это ему, Ратомиру, искренне. Он доверился ему, как другу. Стоило ли это всего того, что произошло потом? А Принципия? Слышала ли она от него такие слова?

Ратомир повернул голову и взглянул на сестру.

Принципия стояла, прижавшись к отцу, уткнув лицо ему в грудь. Она не смотрела туда, куда были обращены взгляды всех присутствующих. Надежда, пришедшая вместе с лекарями и вернувшая, было ей силы и желание жить, потихоньку, капля за каплей, минута за минутой, покидала ее. Ей вновь было трудно стоять, и она искала опоры в надежной фигуре отца.

Бенедикт стоял прямо. Немигающие глаза на высоко поднятой голове смотрели туда, где сейчас, как представлялось ему, шла борьба со смертью. В том, что эта борьба будет проиграна, Бенедикт не сомневался. Он понял, что Геркуланий обречен, сразу, как только увидел его тут. И сейчас он думал не о том, выживет ли несостоявшийся зять или нет. Он думал о том, что будет потом, завтра, послезавтра… Кому-то же надо думать обо всем этом. Тело нужно будет забальзамировать и, обложенное льдом, отправить в Эрогению. Нужно ли будет дожидаться тех, кто приедет за ним оттуда? Или лучше поспешить? И кому ехать в качестве сопровождающего? Поехать самому? Уж очень все скверно. Ведь не своей смертью помер молодой король. Могут ли там, в Эрогении, счесть его, Бенедикта, виновным в его гибели? И кто встретит его там? Кто займет престол? А если там начнется смута? Стоит ли соваться туда в такой момент? Не лучше ли подождать?

Похожие мысли сейчас — резво, перепрыгивая одна через другую, — носились в прекрасной голове Сердеции. Крепко, до боли, вцепившись в руку супруга, стояла она, вглядываясь туда, где, скрытое от посторонних глаз, рождалось будущее. Ее будущее. Всякое рождение сопровождается болью и кровью. Она, хоть и не рожала пока сама, знала это. Первая кровь уже пролилась. Будет и еще, куда ж денешься! Крови бояться — короны не видать! А корона Эрогении должна достаться ей. Ну, номинально, конечно, вот этому — она взглянула на снулую рожу Урлаха, — но только номинально, и то, только до тех пор, пока он…

А Урлах устал. Ну, сколько можно? Ночь уже к концу подходит, а он еще не ложился. Сердеция вот чего-то жмется. Чего это вдруг? Может быть, она пожелает разделить с ним ложе? Но ему-то сейчас, как раз, больше всего хочется спать. И чего это она его сегодня все про его предков да родню расспрашивала? Вроде, никогда это ее не интересовало. А, впрочем, ладно… лень обо всем этом думать. Отложим на завтра.