Вред любви очевиден (сборник) - Страница 6

Ну, Бог с нами. Я всё хотела дописаться до Бога, мудрствовала о Боге. В 1995 году совершила каторжный, монастырский труд: завершила исследование «Бог в творчестве А. Н. Островского». Четыре авторских листа и приложение. В приложении была таблица – я подсчитала, сколько раз в каждой пьесе Островского упоминается «Бог». Три месяца жизни, ни капли алкоголя. В июле этого же года довелось мне креститься – и самым чудесным образом.

Никита Михалков вывозил часть гостей Московского фестиваля на Волгу, к Макарьевскому монастырю. Весёлый самолёт, набитый именитыми гостями, среди которых красовался и сам Ричард Гир, тогда слывший звездой, прибыл в Нижний Новгород. Нас покормили и погрузили на корабль, который всю ночь болтался по Волге, изображая далёкое путешествие, – на самом деле до монастыря от города плыть около двух часов. Все мероприятия с Никитой Сергеевичем напоминают «День сурка», включающий обязательные элементы – казачьи песни, возлияния, соло про шмеля. Это хорошо, напоминает вечность, пиры богов. Там тоже нет ничего нового. Вот, значит, мы веселились всю ночь, а утром приплыли к Макарию на Жёлтых Водах. И пошли под шатры, где разливали уху в деревянные миски, и опять запел казачий хор. И тут муж Серёжа вдруг спросил: «Матушка, а ты креститься не хочешь?» Пошёл, пошептался что-то с Лидией Федосеевой-Шукшиной, с матушкой-настоятельницей – и взяли и окрестили меня, в монастыре, в воскресенье! Долго, подробно, как по чину следует. И в жёлтой – действительно – местной воде искупали меня. Чуть на свой пароход я не опоздала – но матушка-настоятельница замахала платком, и корабль вернулся. Грянуло солнце с неба, а по трансляции громыхал шаляпинский бас. Передо мной расстилалась Волга, за спиной был родной монастырь. Я глотала холодное сладкое шампанское и плакала. Моя Россия, ты не оставила меня, ты здесь, ты со мной.

Чудо чистой Божьей жизни невыносимым счастьем обжигало сердце.

«Веди рассказ от первого лица и доживёшь до самого конца» – милая шуточка Владимира Набокова.

До конца жизни, в немногочисленных унылых интервью, писатель, дерзнувший рассказать «Лолиту» от имени и по поручению взбесившегося «Я», без всякой надежды на понимание сообщал, что он лично – «пожилой господин, ненавидящий насилие», и не только не жил никогда с малолетками, но даже и знакомств с ними не имеет. Я-то ему верю. Да только что толку? Дописав последние страницы своего первого романа «Смерть это все мужчины», я мужественно приготовилась «отвечать за базар». По надутым губкам и дрожащим от обиды подбородкам моих мужских друзей было понятно, что не отвертеться мне, что никакими ссылками на художественность и вымысел не оправдаться мне, и потому следует признать честно: да, книга моя – удар, и от неё – больно. Я сделала именно то, что хотела. То, что задумала ещё десять лет назад, когда мне впервые стала мерещиться моя бедная русская девочка с ножиком в руке и вечным непрощением в страстном сердце.

«Все мужчины» – казалось бы, такая же химера, как «все женщины», это в быту-название психоза, с которым мы живём «всю жизнь», подкармливая наше чудище кто чем может. В обыденном течении жизни можно отогнать чудищ варевом ежедневной пошлости: даже громко рассказанный сальный анекдот как-то разрежает атмосферу. Все мужчины подлецы, все женщины бляди. Всё так забавно, в общем-то, ну, у одних палочка, у других дырочка. Придумано занятно, и ничего страшного. Но вот наступает «час роковой» – и серый мир становится чёрно-красным, и в молниях, освещающих мгновенно сотворённый хаос, мелькают те, первоначальные, Божественные лики – Мужчины и Женщины. Разгневанные и тоскующие лики влюблённых и поссорившихся богов. «Все мужчины» – Его плоть, «все женщины» – Её. Нами они любят, нами ссорятся, нами же и мирятся.

Но с нас им нынче… как с той паршивой овцы – разве шерсти клок.

Нынешние, тутошние женщины читают пакостные советы в журналах о том, как обольстить мужчину, – сами уже не умеют, разучились. Красота пошла на панель и ходит там с видом полного благополучия. А тот М, которого хотят заполучить Ж, – победоносная, самовлюблённая свинья, пожирающая землю, агрессор и самодур. Да, ненавижу. Убийцы. Предатели.

И вокруг – море слабых, тоскующих, заблудших, в которых пол-то едва шевелится. На жизнь бы сил наскрести, на бедную жизнёночку, а вы говорите – страсть, гроза, мир в свете молний! Ужас какой-то.

Да Господи ты Боже мой, разве я не люблю покой, чистоту, достаток, изящество быта, уют отлаженных отношений? Люблю. Никогда, в самой сильной любовной обиде, в самой несносной любовной тоске не прибегала я к средствам чёрной магии, а, отплакавшись, махала рукой – ай, ладно, в другой раз, может, что получится. Из моего большого круглого живота, похожего на пшеничный хлеб, вышли двое сыновей – стало быть, эти проклятые «все мужчины» – просто-напросто моя частица, фрагмент меня. И не выглядывает ли из-под страстной, трагической маски моей героини весёлый и любопытный глаз неунывающего Автора, которого явно забавляет всё то, что так ранит её?

Но – «если что знаешь, скажи». И я сказала, что знала: разгневана Богиня-Мать. Земля, над которой мы издеваемся, природа, которую мы оскверняем, любовь, которой мы боимся. Всю нашу игрушечную жизнь, весь наш жалкий кукольный театр может смести этим гневом – да откройте глаза-то! – уже сметает…

Примирение? Да чего же лучше, кабы мы, «все мужчины» и «все женщины», зажили в любви и мире. Только я не из тех, кто согласен на мир любой ценой. Я не отдам своё – любовь к высоте человеческого духа, мечту о России, поэзию, поиск истины, обожание природы, гордое личное время, выстраданную свободу – за снисходительное разрешение и мне «быть умной» и участвовать в мужских играх на правах «товарища специального устройства» (выражение Андрея Платонова). Я не хочу выпрашивать любовь, а хочу стать лучше, совершенней, выше, и всем то же советую. Я получила одиночество не как награду или наказание, а как естественную среду обитания, как благословенную келью. Я, ребята, взвесила ваш мир и нашла его довольно лёгким. И очень противным.

А потому – прочь, прочь отсюда, мой острый и насмешливый дух! Какое нам с тобой дело до этих мужчин и этих женщин? Мы ещё повоюем, мы увидим другое небо и другую землю, мы найдём людей моего племени, умеющих любить и ненавидеть, мечтать и петь, и умело хвалить сердитых богов, и выдумывать жизнь цвета солнца, и строить прекрасные города для благородной жизни… Моя бедная девочка Саша сошла с ума – вот дурочка. Ей просто надо было написать роман.

Хорошие люди и в изрядном количестве попадаются мне на глаза в общественном транспорте. Они прилично, без пестроты и претензий одеты, ведут себя сообразно нормам достойного поведения, но на их милых бледных лицах разлита тонкая и неизбывная печаль. Такое впечатление, что передо мной не бодрый электорат Валентины Ивановны, а верные почитатели Алисы Фрейндлих, ведь только этой актрисе было суждено сполна воплотить эту особенную, замешанную на стоицизме и благородстве, утончённую петербургскую печаль, особое страдание, возвышающее и омывающее душу до чистого звука.

Не всякое страдание ведь очищает. Страдание предателя, растолкавшего в остервенении запоздалого аппетита своих товарищей, дабы единолично занять выгодное местечко на помойке новой идеологии, не поможет его больной и грязной душе. Чистота достижима лишь от труда возвышения. Более двадцати лет назад в судьбе Алисы Фрейндлих произошёл драматический перелом – из её жизни ушёл и любимый театр, и любимый человек. Но за все эти годы никто не услышал от актрисы ни одного резкого, досадующего, негодующего слова о них. В бурном потоке лихих мемуарных откровений нынешних лет мы не найдём голоса Фрейндлих.

Когда-то подобные каноны – каноны благородного господского поведения – были естественны для оранжереи дворянской культуры России. Однако Алиса Бруновна – не графиня, не княгиня. Она родилась в Ленинграде, в почтенной интеллигентной семье. И вот, как ни ругай интеллигенцию (и есть за что), придётся признать: только здесь во втором, в третьем поколении, а иногда и в первом, возможно воспроизведение канонов благородства. Больше надеяться не на что – дети «элиты», правящего класса, в благородном поведении пока не замечены. А замечены частенько в развязности, корысти, вульгарности и маниакальном стремлении к почётным должностям в новообразованных банках.