Врата империи. Сага вольных городов - Страница 56

Но довольно. Я расскажу вам о Ханвульфе. О, это было давным-давно! Не осмелюсь даже сказать когда. Зачем искать жалкие человеческие сравнения, чтобы описать неописуемо, непостижимо отдаленные времена? За эти века земля меняла очертания не один, а дюжину раз, и многие поколения людей исполнили все, предначертанное им судьбой.

Я был Ханвульфом, сыном золотоволосого Эзира — того самого, что с ледяных равнин покрытого тьмой Асгарда рассылал по всему свету племена голубоглазых воинов в походы длиною в несколько веков, дабы они оставили свои следы в самых неожиданных местах. Во время одного из таких южных походов я и родился, потому я никогда не видел! родных мест моего народа, где и ныне живет огромное количество северян в своих больших шатрах среди снегов.

Я вырос в этом долгом странствии, стал сильным, мускулистым мужчиной по образу и подобию Эзира, не знавшего никаких богов, кроме Аймира с заиндевелой бородой, чей топор залит кровью многих народов. Мои мускулы были похожи на переплетенные стальные канаты. Мои белокурые волосы словно львиная грива падали на могучие плечи, а на поясе у меня красовалась шкура леопарда. Моя левая рука так же умело владела тяжелым топором, как и правая.

Год за годом наше племя продвигалось на юг, иногда уклоняясь к востоку или западу, а иногда на многие месяцы оседая на плодородных равнинах, где в изобилии обитали травоядные. Но все-таки мы неуклонно держали путь на юг. Иногда он пролегал по широким безмолвным пространствам, кои никогда не слышали человеческого голоса; иногда нам преграждали путь какие-то странные племена, и, проходя их земли, мы видели обагренные кровью пепелища разрушенных селений. В этих странствиях, охотах и сражениях я стал настоящим мужчиной и научился любить Гуд рун.

Что я могу сказать о Гудрун? О, проще описать цвет слепому от рождения! Могу сказать лишь, что ее кожа была белее молока, что ее волосы были живым золотом, а красота ее гибкого тела затмевала красоту греческих богинь. Но вам все равно не понять, какой огонь горел в Гудрун и каким она была чудом. Вам не с чем сравнивать: вы знаете женщин только по женщинам вашей эпохи, которые рядом с ней просто свечи радом со светом полной луны. Такие женщины, как Гудрун, рождаются не каждое тысячелетие. Клеопатра, Таис, Елена Троянская были лишь бледной тенью ее красоты, хрупкой имитацией цветка, что расцветает полным цветом только один раз в жизни.

Ради Гудрун я отказался от моего племени и моего народа и ушел в пустыню изгнанником и парией, с руками, обагренными кровью. Она принадлежала к моей расе, но не к моему племени: бездомная девочка, которую мы нашли ребенком, блуждающим в темном лесу, отбившимся от какого-то родственного нам странствующего племени. Она выросла у нас, а созрев и превратившись в прекрасную молодую женщину, была отдана Хеймдулу Сильному, самому могучему охотнику племени.

Мечта о Гудрун породила безумие и вечно горящее пламя в моей душе, и из-за нее я убил Хеймдула, размозжив ему череп топором прежде, чем он отнес ее в свой широкий шатер. А затем последовало наше долгое бегство от мести племени. Она охотно пошла со мной, потому что любила меня любовью женщин племен Эзира, этим всепожирающим огнем, презирающим слабость. Да, это был дикий век; жизнь была жестока и кровожадна, а слабый умирал первым. Наши чувства не были нежны, наши страсти были то бурей, то волнами, то вспышками битв, то вызовом льва. Наша любовь была так же неистова, как наша ненависть.

Итак, я увел Гудрун из племени, а убийцы устремились по нашему следу. Они преследовали нас до бурной горной реки, падающей с высоты ревущим, пенящимся потоком, который не осмеливались переплывать даже люди Эзира. Но в сумасшествии нашей любви и неугомонности мы с Гудрун переправились через этот безумный поток и, побитые и израненные, но живые, добрались до дальнего берега.

Потом мы много дней шли гористыми лесами, населенными тиграми и леопардами, пока путь нам не преградили огромные горы, голубой стеной поднимающиеся к небу.

В этих горах на нас обрушились холодные ветры, голод и гигантские кондоры, которые налетали на нас сверху, шелестя огромными крыльями. В жестоких битвах, сопровождавших нас в пути, я расстрелял все стрелы и расколол копье с кремниевым наконечником, но в конце концов мы благополучно перешли через перевал и, спустившись по южному склону, наткнулись на грязные лачуги, ютившиеся между скалами. В них жили миролюбивые люди со смуглой кожей, говорящие на каком-то странном языке и соблюдающие странные обычаи. Нас они встретили мирно, пригласили в свою деревню, поставили перед нами мясо, ячменный хлеб и кислое молоко, а сами сели вокруг. Пока мы ели, в нашу честь женщина тихо била в круглый тамтам.

Мы пришли в их деревню в сумерках, и, пока мы пировали, наступила ночь. Со всех сторон возвышались массивные утесы и вершины, могучие и прекрасные на фоне звездного неба. Небольшое скопление грязных лачуг и крошечные костры терялись в безграничности ночи. Гудрун охватило чувство одиночества, и она крепко прижалась плечом к моей груди. Я никогда не знал страха; я всегда был спокоен и тверд, и мой топор был при мне каждый миг моего существования.

Маленькие смуглые мужчины и женщины сидели вокруг нас и пытались говорить с нами жестами. Их тонкие руки так и мелькали в свете огней. Они жили все время на одном месте, в относительной безопасности, и им не хватало силы и бескомпромиссной жестокости кочевого племени Эзира.

Я дал им понять, что мы пришли с севера, преодолели перевал и завтра намерены спуститься на высокое плоскогорье, которое заметили к югу от вершин. Узнав наши намерения, они подняли оглушительный крик, неистово замотали головами и как сумасшедшие забили в барабаны. Они горели желанием что-то сообщить мне, и все одновременно замахали руками, но это лишь еще больше сбило меня с толку. Наконец я понял: они не хотят, чтобы мы спускались с гор. К югу от деревни нас поджидала опасность, но, какого она рода и человек это или зверь, я так и не разобрал.

Удар обрушился как раз в тот момент, когда гвалт достиг апогея и все мое внимание было приковано к их жестам. Первым намеком стал внезапный шелест крыльев над нашими головами; потом из мрака ночи на нас обрушилось странное темное существо, и когда, я повернулся, огромным крылом оно ударило меня по голове. Я распростерся на земле и тут же услышал пронзительный крик Гудрун, которую от меня отрывали. Вскочив на ноги, дрожа от неукротимого желания рвать и убивать, я увидел, как громадное чудовище исчезает в темноте, неся в когтях белую, кричащую, извивающуюся фигурку Гудрун.

Взревев от досады и ярости, я схватил топор и бросился в темноту, затем резко остановился в бешенстве и отчаянии: я не знал, куда бежать.

Когда чудище схватило Гудрун, маленькие человечки с криком бросились врассыпную; прыгая через костры, они стремглав помчались к своим хижинам, но сейчас вернулись назад, скуля, как побитые собаки. Собравшись вокруг меня, вцепившись в меня еще дрожащими от страха руками, они что-то залепетали на своем языке, я же продолжал изрыгать проклятия, мучаясь от собственного бессилия и зная, что они хотят сказать мне нечто такое, чего я никак не могу понять.

Наконец они отвели меня обратно к огню. Самый старый человек племени принес кусок выделанной шкуры, глиняные горшочки с красками и палку. На шкуре он нарисовал крылатое существо, несущее белую женщину,— рисунок, конечно, был очень грубый, но смысл до меня дошел. Затем все показали на юг и что-то закричали. Я понял, что чудовище, похитившее Гудрун, и было той опасностью, о которой они меня предупреждали. До сих пор я подозревал, что ее унес один из огромных горных кондоров, но картинка, которую нарисовал старик, скорее напоминала крылатого человека, нежели что-либо другое.

Потом он медленно и старательно начал чертить, и я сразу догадался, что это карта. О да, даже в те далекие времена мы пользовались картами, хотя ни один современный человек был бы не в состоянии их разобрать, настолько отличались наши символы от нынешних.