Врата империи. Сага вольных городов - Страница 55

— Да, — пробормотал Кагал. — Я помню его — даже мертвый он остался верным товарищем.

— Когда я встретила тебя среди холмов под Иерусалимом, — слабо прошептала Элинор, — мое сердце готово было разорваться и выскочить из груди и упасть в пыль к твоим ногам. Но я не решилась открыться тебе. Ах, Кагал, я умерла сегодня за Крест, но не прошу прощения у Бога. Пусть на все будет Его воля. Но твое прощение мне нужно, а я не осмеливаюсь просить о нем.

— Я давно простил тебя, — с трудом произнес Кагал. — Не печалься больше об этом, моя девочка. Твоей вины было совсем немного. Все это теперь не имеет значения, все желания и мечты людей рассеялись здесь, как утренний туман. Мир кончился на этой равнине.

— Поцелуй меня, — еле слышно сказала Элинор, борясь с навалившейся на нее тьмой.

Кагал осторожно приподнял ее за плечи, коснувшись запекшимися губами нежных губ. Она судорожно выпрямилась в его руках, и ее прекрасные глаза зажглись каким-то странным светом.

— Солнце садится, и мир кончается, — задыхаясь, воскликнула девушка, — но я вижу золотую корону на твоей голове, Рыжий Кагал, и я сижу рядом с тобой на троне славы! Да здравствует король Кагал! Да здравствует Кагал Руад, король Ирландии!..

Она откинулась назад; из уголка ее рта потекла тонкая струйка крови. Кагал бережно опустил безжизненное тело Элинор на землю и поднялся, шатаясь, как в бреду. Он сделал несколько неуверенных шагов, чувствуя тошноту и головокружение. Солнце садилось за край равнины — она казалась Кагалу покрытой тонким платком кровавого тумана, сквозь который было видно, как беспорядочно двигаются неясные призрачные фигуры. В его ушах зазвенел шум множества голосов, и в этом шуме слышались возгласы приветствия королю, сливавшиеся в один мощный хор:

— Да здравствует Кагал Руад, король Ирландии!

Он тряхнул головой, и туман рассеялся. Король зашагал вниз по склону. Отряд всадников с хищными лицами стремительно помчался ему навстречу. Кагал услышал свист стрелы и почувствовал, как железный наконечник пробил его кольчугу. С безумным смехом он вырвал стрелу из груди, и из глубокой раны хлынула кровь. Затем копье пробило его горло, и он, ухватившись за древко, вырвал его и отбросил в сторону, не замедляя шага.

Острием меча он пробил кольчугу дикого всадника. Предсмертный вопль ужаса кочевника все еще отдавался эхом в голове кельта, когда он отсек занесенную над ним руку с кривой саблей. Брошенная пика вонзилась ему в грудь, но он, словно не замечая этого, взмахнул мечом и нанес сокрушительный удар по шлему, пробив его насквозь. Он увидел залитое кровью лицо с обезумевшими от ужаса глазами, и кочевник с диким криком рухнул с коня на землю.

Король вонзил острие меча в землю и остановился с гордо поднятой непокрытой головой, глядя на приближавшуюся к нему группу всадников в сверкающих доспехах. Тот, кто скакал впереди всех, натянул поводья так, что его белый конь встал на дыбы. Всадник громко расхохотался — вот так победитель встретился лицом к лицу с побежденным. Позади Кагала солнце садилось в море крови. Над его волосами, развевавшимися на легком ветру, поднималось что-то вроде сияния, и Байбарсу вдруг показалось, что он видит на голове кельта корону из червонного золота.

— Ну что ж, малик, — усмехнулся татарин, — те, кто пытался помешать предназначению Байбарса, лежат под копытами моих коней, и по ним я совершаю свое блистательное восхождение к империи!

Кагал рассмеялся, и кровь хлынула из страшной раны на горле. Подобно льву, он вскинул голову, подняв меч в королевском приветствии.

— Правитель Востока! — твердым голосом произнес он. — Добро пожаловать в содружество королей! К славе и божественному огню, к золоту и лунному туману, к величию и смерти! Эй, Байбарс, король приветствует тебя!

Внезапно он прыгнул и нанес страшный удар мечом. Ни конь Байбарса, который попятился и захрапел, ни его обученные охранники, ни его собственная ловкость не смогли бы спасти мамелюка от гибели. Сама Смерть спасла его — Смерть, настигшая кельта во время его прыжка. Рыжий Кагал умер в воздухе, и его тело рухнуло на седло Байбарса. Меч, зажатый в мертвой руке, описав дугу, скользнул по лбу эмира, оставив глубокий кровавый след, и вонзился ему в глаз.

Воины Байбарса вскрикнули, как один, и устремились к своему полководцу. Байбарс покачнулся в седле, побледнев от неожиданной боли. Кровь струилась по его пальцам, зажимавшим страшную рану. Пока его охранники бестолково суетились вокруг него, пытаясь помочь, он поднял голову и увидел единственным глазом, затуманенным от боли, Рыжего Кагала, застывшего мертвым возле ног его коня. На губах кельта застыла улыбка, а его огромный меч лежал на земле рядом с ним.

— Во имя Аллаха! — простонал Байбарс. — Я мертвец.

— Нет, ты не мертв, мой господин! — воскликнул один из его соратников. — Это рана от меча мертвеца, она достаточно серьезна, но не смертельна. А вот войска франков больше нет. Бароны убиты или захвачены в плен, а Крест патриарха повержен. Те из кочевников, что остались в живых, готовы служить тебе, как своему новому господину, с того мига, как Кизил-малик убил их хана. Арабы убежали, и Дамаск теперь тебе не страшен — Иерусалим наш. Теперь ты будешь султаном Египта!

— Я победил, — отозвался Байбарс, впервые в своей дикой жизни переживший потрясение. — Но я наполовину слеп, и какой смысл продолжать убивать этих христиан? Они будут приходить снова и снова, будут с радостью идти на смерть — такова их вера. Чего мы сейчас добились? Они непобедимы, и когда-нибудь — через год или через тысячу лет — они растопчут ислам и вновь наводнят улицы Иерусалима.

А в вечернем небе над залитым кровью полем страшной битвы уже загорелась первая звезда. 

Когда-то я был Ханвульфом, странником. «Не могу объяснить этот факт какими-либо таинственными причинами, да и не буду пытаться. Но в воспоминаниях моих не одна прошлая жизнь — многие. Любой нормальный человек порою вызывает в памяти образы детства, отрочества и юности. Моя память открывает мне образы, которые были Джеймсом Аллисоном в давно забытых веках. Не могу сказать, почему эти воспоминания принадлежат мне, как не могу объяснить мириады других феноменов природы, с коими ежедневно сталкиваюсь я и любой другой смертный. Но, лежа и ожидая смерти, а вместе с нею и освобождения от продолжительной болезни, я ясно и безошибочно вижу широкую панораму тянущихся за мною жизней. Я вижу людей, и каждый из них — я; я вижу зверей, и каждый из них — я.

Когда в этой жизни я стал человеком, моя память продолжала хранить смыслы всех моих прошлых жизней. Иногда Зверь затмевал во мне Человека, и тогда я ощущал, что между ними нет четкой границы. Сейчас, в веренице воспоминаний, я вижу тусклые сумерки, гигантские деревья первобытного леса, по мягкой земле которого никогда не ступала обутая в кожу нога. Я вижу там широкую косматую фигуру, что двигается неуклюже, но быстро, то прямо, то на четвереньках. Она роется под гнилыми бревнами в поисках гусениц и насекомых, подергивая своими маленькими ушами. Она поднимает голову и, задирая длинную верхнюю губу, скалит желтые зубы. Это — человекообразная обезьяна, и все же я узнаю ее родство с существом, теперь носящим имя Джеймс Аллисон. Родство? Нет, скорее, единство. Я — он, а он — я. Мое тело мягкое, белое, лишенное волос; его тело смуглое, крепкое и косматое. И тем не менее мы — одно, и в его слабом, неразвитом мозгу уже начинают шевелиться и трепетать мысли и мечты, незрелые, хаотические, мимолетные, но составляющие при этом основу всех возвышенных и величественных видений, впоследствии являвшихся людям на протяжении всех долгих веков.

Мое знание на этом не кончается. Оно заходит далеко, очень далеко, в незапамятные вереницы воспоминаний, куда я не осмеливаюсь углубляться; в пропасти, слишком темные и жуткие, чтобы в них мог погрузиться человеческий ум. Но даже здесь я осознаю свою личность, свою индивидуальность. Я утверждаю, что личность никогда не исчезает — ни в черной яме, из которой мы когда-то выползли, слепой, бурной и шумной, ни в той вечной нирване, в которой мы в один прекрасный день окажемся и которую я мельком заметил вдали, сияющую, как голубое сумеречное озеро среди бесчисленных звезд.