Врангель - Страница 3
«Моя семья ни в чем не нуждалась. Детей, особенно очень маленьких, и не только моих собственных, но всех без исключения, я обожал. С самого их раннего детства я чувствовал к ним нежность, что, говорят, не вполне типично для мужчин. Для меня нет ничего восхитительнее, чем эти маленькие существа, с носами картошкой, похожие больше на китайское изображение бога, чем на обычных людей; они большее чудо, чем Венера Милосская, и лепет их для меня слаще бетховенской сонаты. Из-за любви к маленьким детям я почти прирожденная няня…
Я не вмешивался в детали их воспитания, ими занималась моя жена, но по основным принципам мы обычно соглашались, даже если и расходились в деталях. Жена верила в существование некой педагогической мудрости. Я же в этом отношении нигилист, я против активной инициативы, но за пассивную защиту. Детей нельзя тренировать, как тренируют собак. Их надо защищать, всё, что опасно для них, надо держать от них подальше, дать им возможность расти в здоровой атмосфере — это самое главное. На них нельзя действовать нравственными приказаниями, нельзя угнетать их, а действовать на них можно примером, и только примером. Сказать ребенку „не лги“, „работай“, „не оскорбляй других людей“ и в то же время лгать самому, ничего не делать и быть грубым с окружающими ни к чему хорошему не приведет. Ребенок перестанет вас уважать и будет смотреть на вас как на простого болтуна. До некоторой степени мы все результат нашего окружения, и ребенок — больше всех. Окружающая обстановка делает людей хорошими или плохими. Воспитание только позволяет детям усвоить, как следует вести себя, и дает знания и мастерство. Смысл воспитания — утвердить в ребенке помимо всего прочего два кантовских императива: „Человек должен выполнять свои обязательства“ и „У человека нет права нарушать права других людей“. Если эти две концепции станут частью существа ребенка и войдут в его кровь, смысл и цели воспитания можно считать выполненными. Ребенок станет человеком. На это можно возразить, что это всё старые истины; найдутся и такие, которые скажут, что это не более чем заблуждение. Можете относиться к этим максимам как хотите, но подумайте над этим вопросом, это очень важный вопрос. Будущее человечества и вашей родины в их руках…»
Однажды Николай Егорович застал сыновей дерущимися. Оказалось, что, когда они «ловили рыбу» на полу, один из них занял место другого — считал, что там «клев» был лучше. Отец посоветовал им помириться, сказав, что можно поровну поделить пойманную рыбу. К этому совету они отнеслись благосклонно, и мир был восстановлен. Рыбалка на полу комнаты казалась им совершенно реальной. На следующий день отец увидел их за тем же занятием.
«Ну как рыба? Клюет?
— Ничего, — ответил один из них. — Не так хорошо, как вчера, но ничего. Сегодня, наверно, будет дождь».
В общем, дети Врангелей беспечно жили в достатке и не были стеснены излишней опекой родителей и нянь. Никто не навязывал им с младых лет карьеры офицера или врача, музыканта или финансиста. У них всегда оставалась свобода выбора своей судьбы. Николай Егорович вспоминал:
«Дети росли, старшие учились, ходили со мной на охоту, готовили своего младшего брата к школе. Нужно было думать о будущем. Мы не замечали в них никаких особых способностей или склонностей, хотя мы, как все родители, искали в наших детях какие-нибудь необыкновенные способности. У моего старшего сына была одна бросающаяся в глаза способность — быть верховодом над маленькими мальчиками и девочками и подчинять их своей воле. Другой сын любил дрессировать котов, получалось у него замечательно, и он мог бы, наверно, стать соперником известного Дурова.
Маленький Вова (так дома звали Всеволода. — Б. С.) хотел стать драматургом. Не уставая, он придумывал бесконечные и очень смешные сценки для своего театра. Но все это не могло стать основой для будущего. И мы согласились, что ничего решать заранее не нужно, а нужно предоставить детям возможность пройти школу действительности и предоставить самой жизни указать им путь. Придя к этому выводу, мы перестали говорить о переезде в Петербург из-за школы для детей и остались, по крайней мере на время, в Ростове, с которым были связаны наша работа и полюбившиеся нам занятия и увлечения. Моя жена с энтузиазмом занималась школой, которую основала: это была первая воскресная бесплатная школа для взрослых, в которой училось больше 1000 человек. Меня же всё сильнее и сильнее захватывали общественные дела. Я был директором и председателем многих комитетов и учреждений и постепенно становился, в полном смысле слова, активным общественным деятелем. Желание видеть меня во главе города выражалось всё громче и чаще, и я готов был и хотел занять это положение, даже если для этого должен был бы отказаться от личных интересов!»
Братья усвоили заветы «не лги», «не оскорбляй», «береги честь смолоду», но, с другой стороны, не привыкли долго и напряженно работать, что сказалось на их учебе в реальном училище. Однако, повзрослев, и Петр, и Николай взялись за ум и продолжили образование гораздо усерднее.
Николай Егорович вспоминал, что в Ростове летом было необыкновенно жарко и его жена с детьми на лето переезжала на дачу, которая находилась в двух часах езды от Ростова на реке Качальник. Мемуарист рассказывает о дачной жизни:
«Я отправлялся туда на субботу и воскресенье. Мы купались в речке, ловили рыбу и однажды поймали громадного краба, который и жил только в этой реке. Иногда мы ездили на охоту и тогда проводили ночь под открытым небом.
С крестьянами-хохлами мы жили ладно. Они приходили ко мне за советом, поручали мне как почетному мировому судье решать третейским судом их тяжбы; к жене обращались за медицинской помощью, предпочитая, как все русские простолюдины, лечиться у „барыни“, чем у заправских докторов.
В день именин жены и детей устраивались театральные представления, на которых мальчики и их товарищи из города были актерами. Праздник обыкновенно заканчивался угощением деревни и фейерверком».
К одному из таких праздников Петру сшили костюм чертика из лохматой черной материи, облегавший его с ног до головы. У чертика были рога и длинный красный язык. По воспоминаниям отца, Пете особенно понравился длинный хвост на проволочном каркасе с кисточкой на конце, который можно было поднимать трубой, дергая за веревочку. С этим костюмом связана забавная история. Вот как ее описал Николай Егорович: «В этом необычайном наряде, которого еще никто не видел, он отправился в поле, где не наши, а незнакомые хохлы косили хлеб. Увидев воочию самого „биса“, хохлы бросились бежать. Бис с диким ревом понесся за ними, то взвивая хвост крючком, то волоча по земле. К несчастью, хвост за что-то зацепился и оторвался. Видя врага, лишенного столь существенного и страшного украшения, хохлы набрались храбрости и в свою очередь с косами в руках перешли в наступление. Теперь уже бис пустился наутек. На крик людей мы выскочили на двор и увидели страшную и комическую картину. По полю во все лопатки несся черт, то внезапно останавливаясь и с диким ревом бросаясь в контратаку на врагов, которые снова, объятые ужасом, отступали, то, выиграв этим время, вновь мчался по направлению к дому. И опять гнались за ним, и опять контратака и отступление. Уже вывели лошадей, чтобы скакать на выручку, когда ловкий бис явился цел и невредим».
Мемуары H. E. Врангеля были впервые изданы за границей после его смерти, в 1924 году. Если бы эпизод с чертом стал известен красным пропагандистам еще в период борьбы за Крым, возможно, «черного барона» на советских плакатах изображали бы в виде черта.
С ранних лет отец брал детей на охоту. Николай Егорович был страстным охотником, но не очень метким стрелком, частенько сгоряча мазал; по его собственному признанию, «мальчики, к их великой гордости и моему конфузу, вскоре меня заткнули за пояс, особенно Петр».
Особенно нравилась Врангелю-старшему охота в предгорьях Главного Кавказского хребта, на которую он брал с собой детей: «У ваших ног расстилается безграничная зеленая равнина, на фоне виднеются снежные вершины недоступных гор. Кругом таинственные леса стройных чинар, бука, ветвистого черного дуба. Охота окончена, сумерки спускаются на землю. Лежа на бурке, вы глядите, как на небе одна за другой зажигаются звезды… Ярче и ярче пылает костер. Черкес, подвернув непонятным для вас образом под себя ногу, на шомполе жарит шашлык… Утих смех, шум, говор загонщиков… „Дид“, пластун [4], начинает рассказ о походах, о былых лихих набегах на аулы, которые вдали там, точно орлиные гнезда, ютятся на каменных утесах, о том, как их деды и отцы бились и умирали в боях. Джигит с Георгиями на рыжем бранном бешмете вспоминает, как недавно ходили за „бурный Каспий“, в далекие „афганские страны“. Он смолк. В огонь набросали валежник, теснее сплотились у костра… Лагерь засыпает. Лишь треск пылающих сучьев нарушает тишину… Плавно всплыла луна, таинственным светом освещая долину… Вполголоса мягким баритоном запел молодой казак. Товарищ робко ему вторит. Подтягивает вполголоса сперва один, другой, третий… Песнь крепнет, растет, ширится… Мощным стройным хором поют казаки».