Враг под покрывалом - Страница 15

– Говорю вам, мистер Краббе, люди очень сердятся, что вы не принимаете их детей. Люди хорошие, хотят детям дать образование и сердятся, что белый мужчина не дает им образования. Потом видят, как два белых ребенка, дети белых людей, приняты в школу, а их дети не приняты. Они на вас очень сердятся, покалечат вашу машину, бросят камни в окна.

– Слушайте, мистер Джаганатан, это не мое решение, как вам чертовски хорошо известно. Двум служащим экспатриантам было обещано для детей место в школе. Обещание было одним из условий их согласия здесь работать. Обещание было дано довольно давно на высоком уровне. Чего вы хотите? Не дать образования детям экспатриантов?

– Пусть сами заботятся об образовании. У них деньги есть, пусть открывают частные школы. Нельзя вырывать изо рта азиатов хлеб знаний. – Краббе догадывался, что Джаганатан уже где-то произносил эту речь: слишком легко подворачивались метафоры.

– И мне бы хотелось, чтобы вы поняли смысл финансовых вопросов, – продолжал Краббе. – Мне до смерти надоело слышать, будто я пью кровь угнетенных азиатов. Ваше жалованье намного выше моего.

– Не забудьте о моем опыте. Я преподаю гораздо, гораздо дольше, чем вы, мистер Краббе.

– Не забудьте о моей квалификации, – с жаром парировал Краббе. – Ради нее пришлось потрудиться, и за это платят. Лучше поймите, что некоторые из нас работают для Малайи; дело, которое мы делаем, требует определенных специальных познаний, и мы никак не считаем белую кожу какой-либо квалификацией. Я порой молю Бога, чтоб не быть белым, чтобы люди перестали глазеть на меня, точно на прокаженного, на тирана в ортопедическом ботинке, и получить возможность подумать, что я такое есть, что стараюсь сделать, а не только о прихотях пигментации.

Джаганатан озадаченно хрипло фыркнул, отчего колыхнулся живот.

– Вы, мистер Краббе, иногда очень злитесь. Нехорошо злиться в жарком климате. Белые к такому климату не привыкли, не для него родились. Лучше сохранять спокойствие. – Потом заговорил необычно звонко, певуче, как бы утешительно, повторяя: – Спокойствие, спокойствие, спокойствие, – с улыбкой бросая в глаза Краббе хрустальные блики очков. Краббе на миг испытал странную уверенность, будто Джаганатан пытается его гипнотизировать. Почувствовал себя обессиленным, ощутил в тошнотворной волне вкус съеденной на завтрак рыбы, чуял вдали, как на экране радара, приближение головной боли.

– Ладно, – буркнул он. – Извините. – И чуть устыдился. Нечего надеяться помочь Малайе, наживая врагов, теряя терпение по отношению к влиятельным людям, набрасываясь на своих же приспешников. Сел за стол, вытер шею промокшим носовым платком.

– Вы не совсем хорошо выглядите, мистер Краббе, – заметил Джаганатан. – Здесь очень трудно работать. Может, чуточку отдохнете, немножечко полежите? Вполне можете сейчас домой пойти.

– Все в порядке, – вымолвил Краббе. – Спасибо за заботу.

– Я подумал, наверно, у вас голова болит.

Краббе резко взглянул на него.

– Голова не болит, – объявил он. – Ну, прощу прощения, хочу пройтись по школе. Посетить несколько уроков.

– Этого не любят, мистер Краббе. Против этого возразят. Здесь только квалифицированные учителя.

– Некоторые па испытательном сроке. Проверка их работы входит в мои обязанности.

– Я с вами пойду, мистер Краббе.

Головная боль формировалась и крепла.

– Спасибо, мистер Джаганатан. По-моему, сейчас у вас начнется урок. Прошу прощения. – Рванулся и вышел.

Больше всего потрясли Краббе двое опытных учителей. Тамилка с резким голосом в ярком сари вела урок истории. Краббе стоял у классной комнаты, где его никто не видел, и слушал рассказ о британской тирании в Индии.

– …британцы индусов так сильно ненавидели, что выстроили в Калькутте тюрьму под названием «Черная дыра», бросали тысячи индусов в очень маленькую темную камеру, совсем без воздуха, индусы умирали…

Он охнул, не зная, плакать или смеяться, и пошел по каменному коридору к классной комнате чи Абдул Кадыра. Кадыр явно страдал с похмелья, расшвыривая кругом сочные трюмные инвективы, словно вонючие газовые шашки.

– …если ты, мать твою, собираешься разговаривать на этом чертовом языке, вытащи палец из задницы. Я тебе дал задание, а ты его выполнил чертовски плохо. Я тут стою, терпя великие страдания, ибо я больной человек, и вижу, вы, ублюдки, вообще не учите ни черта, скалитесь, как обезьяны трахнутые, будто все это ерунда. Но… – Стукнул по столу, снова скривил голландско-китайскую физиономию. – Это не ерунда, черт возьми. На кону стоит будущее всей страны Долбаной. Если не будете заниматься, ублюдки, воцарится хаос. – Выражение лица внезапно изменилось, и он с какой-то педантичной силой большими буквами начертал на доске слово ХАОС. Потом попятился и взглянул на него, вздернув углы губ в вялой улыбке. – Смотрите на это слово, – велел он. – Скоро оно станет важным. Смотрите, как пишется. – Любуясь словом, облизнулся, на мгновение высунув желчный язык. – Запишите в тетради. – Слово как бы излечило его от похмелья, наградило энергией, дружелюбием, он похлопывал детей по спине, ерошил мозолистой рукой волосы, в хорошем настроении бегал туда-сюда. Тем временем дети с открытыми ртами записывали, поднимая глаза на каждую букву. Тогда Краббе, незаметно заглядывавший в застекленную дверь, вошел в класс.

– Класс, встать! – рявкнул Кадыр.

Коричневые, там-сям желтые личики, широко открытые глаза, удивленные рты. Все встали и сели.

– Послушайте, – сказал Краббе, – нельзя употреблять подобные выражения. – Дети напряженно прислушивались к его тихому голосу.

– Хаос? Это не грубое слово.

– Нет-нет, я другие имею в виду. «Ублюдок», «черт возьми» и так далее. В приличном обществе ими не пользуются. – Краббе был рассудителен, вежлив, улыбчив, чуя затхлый хмель в дыхании Кадыра.

– Обычные английские выражения. Все матросы британских ВМС ими пользуются. Я английскому разговорному детей учу, а не пыльному книжному.

– Да-да, – терпеливо продолжал Краббе. – Но разве вы не понимаете…

В конце долгого утра головная боль разбушевалась, жестянка с сигаретами почти опустела. Дело казалось ему безнадежным. Один молодой учитель-тамил столь тщательно подогнал английскую фонетическую систему к родному языку, что его не понимали ни китайские, ни малайские дети, других было слышно только в двух первых рядах. Многие несли полную белиберду: Голливуд – столица Америки; Шекспир жил в Средние века; Сингапур основали малайцы; «без» – существительное; почки желчь вырабатывают. Свободный поток арифметики пышно цвел в плавившей цифры жаре, так что большинство ответов можно было признать верными. Перед финальным звонком пришел умный четырнадцатилетний малайский парнишка. Он хотел, чтоб его отпустили в Тахи-Панас для участия в проходившем там слете «Голос молодежи». Слет должен был состояться в субботу – выходной на западном побережье, по не в строго мусульманском штате Дахага. Можно отправиться в пятницу, сказал он, и вовремя вернуться к воскресным занятиям.

– Но учеба должна стоять на первом месте, – заметил Краббе. – На этой стадии учебы нельзя начинать брать отгулы.

– Встреча важная, сэр. Демонстрация малайской солидарности против вторжения чужаков.

– Чужаков?

– Не малайцев, сэр. Например, белых, сэр.

– По-моему, дело не слишком похвальное. Во всяком случае, не кажется столь важным, чтобы оправдать разрешение на отгул.

– Мне нельзя поехать, сэр?

– Думаю, лучше не надо.

Глаза малайского мальчика затуманились, рот скривился.

– Имейте сострадание, сэр, – сказал он. – Твою мать.

Вечером Краббе пошел в «Гранд-отель» встретиться с Хардманом. Хардман как бы уклонялся от встреч, и Краббе не получил приглашенья на свадьбу. Но они столкнулись на джалан Лакшмана у заведения шпагоглотателя, и Краббе предложил вместе выпить; в конце концов назначили время и место. Пили пиво в баре «Гранд-отеля» под вертевшимся по сторонам вентилятором, средь пищавших ручных ящерок, гортанного ястребиного клекота, голых китайских календарей, и мотор опять разогрелся.