Вперед, безумцы! (сборник) - Страница 116

— Весь не весь, но кое-где побывал. Порассказать есть что. А вы сами-то чем занимаетесь? Да чего там! Зайдем ко мне, попьем чайку… с инжировым вареньем. В жару чай — самое лучшее питье… Вон мой дом, — он кивнул на соседнюю улицу, где тесно стояли дома, огороженные крохотными палисадниками.

Мы с Валерием переглянулись и, похоже, одновременно подумали о том, что ради такого интересного собеседника работу можно и отложить, и вообще, в первый день вполне можем позволить себе побездельничать, чтобы акклиматизироваться.

Степанычу действительно было что рассказать. Как многие одинокие люди, заполучив слушателей, он спешил выговориться; порой его воспоминания теряли стройность, наскакивали друг на друга, повисали в воздухе, оставаясь незаконченными, но все равно захватили нас настолько, что мы просидели у бывшего моряка до вечера. За это время вместе с ним побывали в странах Средиземноморья и в Южной Америке, выпили два чайника и расстались друзьями, при этом Степаныч взял с нас слово, что заглянем к нему на следующий день.

— Завтра есть возможность отправиться на лов кефали, — пожимая нам руки, подмигнул бывший моряк — Я здесь, на побережье, всех знаю. И пограничников. Так что все будет в порядке.

Утром, направляясь к морю, мы твердо решили сразу же после купанья засесть за работу. В самом деле, окунувшись и перекусив в закусочной стоячке, пошли домой, но решили срезать угол и свернули на крутую тропу, тянувшуюся меж изгородей. И вдруг увидели потрясающий дом: на его побеленной стене было развешены яркие картины — гурзуфские пейзажи, написанных маслом, в пунктирной манере.

— Сногсшибательно! — развел руками Валерий. — Местный примитивист. Устроил выставку-продажу. Давай зайдем, я куплю одну работу.

Открывая калитку, мы услышали в глубине сада резкий женский голос — какая-то особа кому-то учиняла придирчивый допрос:

— …И сколько будешь лежать?! Сколько можно, я тебя спрашиваю? Дел невпроворот, я с ног сбилась, а он полеживает! Вон сторож нужен в Дом быта, пошел бы оформился, все польза!

Мы миновали дом и увидели в саду полную женщину, которая подбоченясь, с яростной ненавистью пилила лежащего на раскладушке хилого мужичка. Раскладушка стояла в тенистом низменном месте, среди поломанной рухляди — весь тот закуток выглядел неким садовым отстойником. Мужичок лежал, закинув руки за голову, и лениво, с утомленной улыбкой, обозревал сад; в его взгляде читалось безразличие ко всякой житейской суете.

— Скажите, пожалуйста, — подчеркнуто вежливо начал Валерий, — чьи это там картины?

— Вон его, моего муженька! — женщина кивнула в сторону раскладушки, испытывая презрение к постыдному безделью мужа. — Нет чтобы на работу устроиться, он целыми днями лежит, жирок нагуливает или рисует картинки, занимается баловством.

Нам стало совершенно ясно, что жена художника рассматривает работы мужа, как дурацкие забавы взрослого человека, и, видимо, у нее на это были основательные причины — вряд ли кто из отдыхающих покупал такую живопись.

— Мой друг хотел бы купить одну из картин, — я положил руку Валерию на плечо, давая понять, кто из нас богатый меценат.

Художник привстал, а его жена подозрительно осмотрела нас, не в силах понять: то ли мы актеры, которые разыгрывают дешевый спектакль, то ли делегаты из сумасшедшего дома. Так и не разобравшись, к какому клану мы принадлежим, она фыркнула и удалилась в дом.

Художник подошел к нам и протянул маленькую тонкую руку.

— Иван. Не берите в голову, она истеричка. Сотрясает воздух, и все. А вы что, в самом деле заинтересовались картинками?

— Да, — серьезно подтвердил Валерий. — Вы где-нибудь учились живописи?

— Нет, — Иван стеснительно махнул рукой. — Пристрастие имел с детства, но не до учебы было. Война. Я ведь инвалид. Контуженный малость. Вот и малюю в свое удовольствие… Некоторые приезжие художники хвалили. И наши, симферопольские, одобрили. Обещали выставку сделать в Доме отдыха, но там директор — жук тот еще! Я к нему пришел, а он мне сказал: «Ко мне надо входить толкая дверь ногой, а в руках держать подарки». Ну я его послал к ядреной матери.

Иван незло усмехнулся и, подтолкнув нас, засеменил к стене-стенду.

— Председатель совхоза тоже обещал посодействовать с выставкой, обещал даже купить парочку в клуб… Все только обещают, а потом забывают. Но мне не к спеху, я терпеливый. А пока взял и развесил картинки на доме. Некоторым нравятся, подходят, смотрят. А мне приятно, что доставил людям радостное настроение.

Мы подошли к стене и Валерий кивнул на пейзаж с горой «медведем».

— Вот эта работа отличная. Сколько вы за нее возьмете?

— Сколько дашь, столько и хорошо. — Иван почесал в затылке. — На краски дашь — и хорошо.

— Ну, рублей пятнадцать, ничего? — Валерий полез в карман.

— Хорошо, — Иван махнул рукой и стал снимать картину. — А хотите, намалюю водопад. Я люблю водопады.

— Хотим, — вставил я, заранее зная, что Валерий не упустит момента посмотреть творческую лабораторию самодеятельного художника. — Завтра-послезавтра сможете сделать?

— Зачем завтра. Щас сделаю. Вон, берите стулья, присаживайтесь, а я схожу за рамой и красками. Я уж кое-что накидал.

Часа два мы с искренним интересом наблюдали за священнодействием Ивана; сидели рядом с ним, но все-таки не впритык, выдерживая почтительное расстояние, чтобы не мешать ему, не сбивать его душевный порыв. Иван работал просто: смешивал краски на фанере-палитре и не описывал кистью формы, а делал легкие мазки-прикосновения. Он писал по памяти — на подрамнике был только контур и подмалевок, остальное он расцвечивал воображением. Его картина была чем-то вроде имитации импрессионизма, в ней явно не хватало мастерства, зато она подкупала наивностью, какой-то первобытной чистотой.

— В таких умельцах, как он, первоисточник непосредственного восприятия, настоящей художественности, — шепнул мне Валерий.

Когда мы пришли с картинами Ивана в свою обитель, нам почему-то расхотелось приниматься за собственную работу. После открытой, восторженной живописи Ивана, его солнечных пейзажей предстояло обсчитывать текст, делать строгий макет, наброски к сюжетным кускам. Мы были привязаны к материалу, а Иван жил раскованно и писал, что хотел.

— Работу придется отложить до завтра, — вздохнув, сказал Валерий. — У нас не тот настрой.

— Пойдем к старине Степанычу, — воодушевился я. — Мы же договорились отправиться на лов кефали.

Мы уже запирали калитку, как вдруг у соседнего дома увидели плачущую старуху. Сгорбленная, в запыленной одежде, она то и дело закрывала лицо руками и беззвучно дергалась.

— Что случилось? — спросил Валерий.

— Столько лет, мил люди, не разрешают вернуться на родную землю, — с тяжелым вздохом старуха опустилась на скамью около изгороди. — Вы местные аль приезжие? Московские?.. А я из Казахстана. Вот приехала посмотреть на свой дом, — она повернулась в сторону дома и снова закрыла лицо руками. — Хотела взглянуть на дом свой… перед кончиной, да не пустили. Сказали: «Уходи, нечего тебе здесь делать»…

Старуха дергалась, сквозь всхлипывания бормотала о том, как когда-то жила в этом доме и имела большую семью, но после войны мужа посадили, а ее с детьми сослали. Мы, как могли, старались утешить пожилую женщину, но это нам плохо удавалось. Да и что мы могли сказать?! Так и отошли с тяжелым сердцем.

— Она крымская татарка, — буркнул Валерий, прекрасно зная, что я это понял одновременно с ним. — Среди них было немало предателей.

Степаныч встретил нас по-родственному. Он работал в саду.

— Вот все фантазирую, выращиваю, — объяснил, пожимая нам руки. — Я ведь это делаю не для того, чтоб выпустить пар, мне, честное слово, нравится ковыряться в земле. Я ведь всю жизнь провел в море, а теперь потянуло к земле… Вот я думаю, простое семя, а в нем затаилась жизнь. И что ее пробуждает?.. Но чего это вы такие мрачные?

Мы рассказали о старухе татарке.

— Да-а, они наведываются сюда, — протянул Степаныч. — Правильно их выселили, они ведь немцев встречали с хлебом-солью. А многие и в карательных отрядах участвовали, расстреливали наших. И немцы к ним хорошо относились, у рыбаков брали только половину улова…