«Возврат - Страница 11

Хандриков заметил, что Орлов совсем особенный. Впечатление усиливалось, когда он смотрел на сутулые плечи старика.

Однажды, обернувшись невзначай, Орлов поймал недоумевающий, синий взор Хандрикова, смотрящего на него из-за щелки парусины.

V

Они простились. Орлов пошел в освещенный дом. В доме окна будто светом улыбались. Хандриков прижался к улыбавшимся стеклам.

Орлов разговаривал с молодой женой. В зеркале отражалась его спина. Стенные часы как-то дико оскалились и забили отъездом.

Гулкие удары понеслись из сияющих окон, теперь они весело блистали, и весь дом улыбался насмешкой. Но Хандриков не обращал внимания на улыбки. Он глядел сквозь стекольные блики. Там, за стеклами, жестикулировали.

Из жестов Хандриков понял, что кто-то уезжает.

Долго стоял в нерешительности. Низкие, черные тучи тащились по небу.

Орлов ушел в соседнюю комнату. И часы били отъездом.

Ветер дул в спину Хандрикову. Обдувал его бархатным песочком.

Откуда-то пронеслась струя холода. Свисающая полоса града быстро надвигалась с севера.

Беспокойный Хандриков, мучимый неведомым, тихо подкрался к двери, ведущей в комнату старого психиатра.

Прижался к замочной скважине.

Со свечей в руке и без сюртука Орлов укладывал чемодан. Собирался к поезду. Сердце упало у Хандрикова.Тут скрипнула дверь и распахнулась. Полыхнуло желтое пламя. Ласковый голос, едва сдерживающий досаду, нарушил неловкое молчание: «Все-то вы, Хандриков, подсматриваете за мной».Сидели у Орлова. Орлов говорил: «Идите-ка спать… Ну чего вы волнуетесь понапрасну: ехать мне надо, и по весьма серьезной причине. С вами ничего не случится».

Пламя свечи уморительно трепетало. Серебряные полоски обой – не полоски, а струйки воды – беззвучно стекали по серым стенам.Затененный Орлов сел на чемодан. Теперь из мрака блистали стекла его очков.Хандриков. «Я боюсь. Без вас нагрянет Ценх. Заставит меня отказаться от своих воззрений. Говорят – устроил против нас заговор».

Сверкнула молния. Гром зарокотал, но споткнулся.

Орлов. «Это ничего. Это только так кажется. А если это и правда, моя заграничная поездка расстроит все козни».

В окна застучали частые белые градины, и Орлов сказал, поворачиваясь: «Град». Повеяло холодком. Смолк.

Сидел, пригорюнившись.Градины перестали стучать в окне. Засиял месяц.Серебряные обои – не полоски, а струйки – беззвучно стекали откуда-то. Кто-то оглашал окрестность протяжным ревом.

Хандриков. «Иван Иванович, кто это ревет так протяжно, так грустно над полями? Где я слышал этот голос?»

Орлов. «Это почтовый поезд несется на север. Машинист производит известные манипуляции, в результате которых поезд начинает свистать. Идите спать, Хандриков. Вам вредно засиживаться».И когда Хандриков заметил: «Вы меня успокоили, Иван Иванович», старик молча вынул папиросу из серебряного портсигара и, закурив, взял свечку, чтобы осветить путь Хандрикову.Вышел. Град окончился. Пронизывающий холод охватил его. Разразившаяся туча, протащившись из полярных стран, уходила на юг.

Туча была хмурая, черно-синяя. А над ней высилась цепь снежных шапок и острых, ледяных пиков. Это были воздушные ледники, предтечи будущих холодов.

Ослепительно сверкали они. Месяц – знакомый, вечерний приятель – разгуливал по фону небес, слегка бирюзовому, нежно-серому.

Далекий гул смутил Хандрикова. Вдали несся багровоокий змий с поднятым хоботом – несся среди равнин. Несся – уносился.

Выбивая зубами дрожь, Хандриков пробирался домой, шепча: «Ты мне не страшно, чудовище…»

Сердце его забилось от приближения глубины.

И опять она стояла, любовно шептала ему о возможном счастье. Замирающая улыбка ее дразнила Хандрикова.Кто-то из обитателей санатории пел:«Напрасно хочу заглушить

Порывы душевных волнений

И сердце рассудком унять».

И смеясь, и тоскуя, целовал он воздух – эту милую, свежую ясность. И пели:

«Не слушает сердце рассудка

При виде тебя…»

Туча ушла. Снежные шапки размазались, а ледяные пики опрокинулись.

VI

Они шли с психиатром. Над ними раздавался трепет и смутный шум бархатисто-зеленой глубины. На песке испуганно метались солнечные пятна.

Ветер устраивал на берегу пылевые круги. Кружился, кружился – возвращался на пути свои.

Кристальные озера чистоты засияли в глазах Хандрикова. Губа у него отвисла, и весь он казался ребенком, когда спросил Орлова: «В газетах пишут, что где-то открылись дальние страны».

Старик сморкался в батистовый платок. Хлынул ветерок с синего озера. Заметалась бархатистая лиственная глубина, да испуганные пятна солнца. И Орлов веско отрицал: «Ну еще рано думать об этом…»

И прибавил: «Что вы чудите. Завтра еду за границу. Покатаемтесь по озеру на прощанье».

Сидели в лодке, колыхаемой волнами. Хандриков вставил уключины. Орлов принялся грести.

Он указал веслом в даль синего озера, бася: «В даль Хандриков… в даль…»

Греб, вспеняя синие волны. Производил жемчужный водоворот. Дугой изогнулась спина. Голова закинулась с раздуваемым серебром волос.Ветер свистал в ухо: «В даль… В даль…»Распахнулась дверь мужской купальни. Присяжный поверенный, лысый, длиннобородый, курносый, лечившийся от нервности, голый стоял над озером.

Солнце склонялось на яхонтовом фоне. В лучах заката горело пламенное лицо. Испуская ревы, похлопывал по вздутому животу.

С вытянутыми руками низвергался в пучину, производя падением рубиновый водоворот. А в дверях топтались голые подростки: «Ну-ка, ну-ка, сынишки. У кого хватит смелости?»Лысина сияла. Голова высилась над синью озера на фоне зари. Над озером оседал яхонт. На него сбоку наплывала покорная туча своими длинными, узкими перстами из расплавленного золота.Озеро отражало небо. Им казалось, что они несутся между двумя небесами. Головокружение – коварная обитательница высот – вскружило им головы. Но Орлов ничего не боялся.

Вертел веслом. Головокружительные слова срывались с уст. Развивал теософские взгляды свои. Кивал солнцу, крича: «Садится».

И оно садилось. Багряно-огненный полукруг убегал в, невозвратную глубину. Осталась одна сверкающая точка.

Психиатр говорил: «Успокойся, Хандриков. Все пройдет. Все к лучшему». Встал, держа в руке сырое весло. Расправляя бороду, пел бархатным басом: «Благословляю вас, леса, долины, нивы, горы».

Вечерняя прозрачность была напоена грустью. Белогрудый рыболов здесь и там рассекал эту прозрачность. Тихо покрикивая, уносился в даль.

И вновь прилетал, смеясь над невозможным.

Хандриков заглянул туда, где не было дна, а только успокоенная бесконечность. Ожидал видеть свое отражение, но увидел глядевшего на себя ребенка из-под опрокинутой лодки, то белевшего, то вспыхивавшего.А бархатный бас Орлова мощно звучал между двумя небесами: «Благословляю я свободу и голубые небеса».День мерк. Огненные персты – персты восторга – тихо гасли один за другим.

Хандриков уставился на колыхаемую зеркальность. Лодка плыла в воздушном океане. Берега кольцом охватили воздушно-синий пролет, казавшийся озером.

Но это не было озеро – зеркало, отражающее небо: это было само небо, в котором они опрокинулись с лодкой и с Орловым.

Там все казалось лучше.

Хандриков воскликнул: «Иван Иванович, не это ли граница?» С этими словами он ткнул пальцем в бледно-бирюзовую поверхность. И палец его ушел во что-то холодное, мягкое.

«Не туда ли за границу вы уезжаете?»Орлов усмехнулся в бороду, вертя веслом: «А хоть бы и туда: вам-то что…» Но Хандриков молчал. Он был доволен и утешен. Он начинал понимать кое-что.Катались до ночи. Сверкавшие созвездия были так ясны, так отчетливы. Орлов протягивал свой матово-бледный палец туда и сюда. Тряс бородой, приговаривая: «Это созвездие Кассиопеи. Это звезда Короны. А вон там созвездие Персея.

«Сегодня летят Персеиды… Их путь далек…