Возвращение в Оксфорд - Страница 23

Пустячный случай вскоре после возвращения дал ей возможность проверить себя. Вместе с одной остроумной молодой писательницей и ее мужем-адвокатом она поехала в Аскот – развлечься и изучить местный колорит для нового рассказа: по сюжету жертва должна была упасть замертво прямо в Королевской ложе, в то время как взгляды всех зрителей были прикованы к финишу. Рассматривая – снаружи, разумеется – эту святыню, Гарриет вдруг заметила, что местный колорит включает знакомые плечи, облаченные в до боли безукоризненный костюм, и столь же знакомый попугайский профиль, четко очерченный под щегольски сдвинутым к затылку светло-серым цилиндром. Волны летних шляп пенились вокруг цилиндра, а он выделялся на их фоне, как довольно причудливая, но дорогая орхидея в букете роз. Прислушавшись к разговорам, Гарриет поняла, что летние шляпы ставят на аутсайдеров и что цилиндр явно потешается над их наставлениями. В любом случае от недостатка женского внимания он не страдал.

“Ну и отлично, – подумала Гарриет, – значит, волноваться не о чем”.

Она вернулась домой, радуясь своей холодности и самообладанию. Три дня спустя, когда она читала в утренней газете, что на литературном обеде была замечена “мисс Гарриет Вэйн, известная писательница”, внезапно зазвонил телефон. Знакомый голос звучал на удивление глухо и неуверенно:

– Мисс Гарриет Вэйн? Это вы, Гарриет? Я слышал, вы вернулись? Можно как-нибудь пригласить вас на ужин?

Ответить можно было по-разному, например, официально и холодно: “Простите, а кто это?” Но вопрос застал ее врасплох, а природная честность заставила промямлить:

– О, Питер… Спасибо. Я даже не знаю…

– Что? – Голос на том конце зазвучал насмешливо. – У вас все вечера расписаны до свистка пресловутого рака?

– Разумеется, нет, – ответила Гарриет, не желая показаться надутой и самовлюбленной знаменитостью.

– Тогда выбирайте вечер.

– Сегодня я свободна, – сказала Гарриет, надеясь, что такая поспешность вынудит его отменить приглашение.

– Отлично, – сказал он. – Я тоже. Так вкусим же сладости свободы. Кстати, у вас поменялся номер телефона.

– Да… я переехала.

– Может быть, мне заехать за вами? Или встретимся в семь у “Феррары”?

– У “Феррары”?

– Да. В семь, если для вас это не рано. Потом пойдем в театр, надеюсь, вы не против. Значит, до вечера. Спасибо.

Он повесил трубку прежде, чем она успела возразить. Сама бы она ни за что не выбрала “Феррару”. Слишком модное место, слишком на виду. Туда ходили все, кому это было по карману, и все равно благодаря заоблачным ценам ресторан всегда оставался полупустым. А это значит, что там не скрыться от любопытных глаз. И если цель ваша – положить конец отношениям, то идти за этим в “Феррару” – не лучшая идея.

Как ни странно, они с Питером впервые ужинали в Вест-Энде. Примерно год после суда Гарриет не желала выходить в свет, даже если бы могла позволить себе вечернее платье. В те дни он водил ее в самые немноголюдные и изысканные рестораны в Сохо, а зачастую и вовсе брал машину и отправлялся со своей мрачной и мятежной спутницей в какой-нибудь придорожный трактир, где была проверенная кухня. У Гарриет не хватало запала отказываться, и, вероятно, эти прогулки не давали ей окончательно впасть в тоску, хотя часто непробиваемая веселость лорда Питера бывала награждена словами, полными горечи и безнадежности. Вспоминая то время, Гарриет в равной мере поражалась терпению Питера и досадовала на его настойчивость.

Он встретил ее у дверей “Феррары” привычно мелькнувшей кривой улыбкой и бойкими речами, но был церемонно вежлив, чего Гарриет за ним не помнила. С явным интересом, даже с азартом выслушал он рассказ о заграничном турне, а она – вполне предсказуемо – обнаружила, что на карте Европы он ориентируется как в своем поместье. Попутно он рассказал пару забавных случаев, приключившихся в поездках с ним самим, добавил несколько замечаний о ситуации в современной Германии, обнаружив глубокое знание предмета. Ее удивило, что он в курсе всех нюансов международной политики, – она и не думала, что его всерьез интересует общественная жизнь. Неожиданно для себя она вступила с ним в яростный спор об Оттавской конференции[77], от которой лорд Питер почему-то не ждал ничего хорошего, – а к тому времени, как подали кофе, ей настолько не терпелось опровергнуть его возмутительные взгляды на разоружение[78], что она совсем забыла, с какой целью пришла в ресторан (и была ли у нее какая-то цель). В театре она изо всех сил напоминала себе, что пора уже сказать что-то решительное, но отстраненно-дружеский тон беседы не располагал к тому, чтобы сменить тему.

После спектакля он посадил ее в такси, спросил, какой адрес назвать шоферу, церемонно осведомился, можно ли ее проводить, и уселся на соседнее сиденье. Тут-то и надо было действовать, но, как назло, он благодушно лопотал что-то о георгианской архитектуре Лондона. И только когда они уже ехали по Гилфорд-стрит, наконец повисло молчание – но первым нарушил его Питер (Гарриет слишком долго готовилась к броску):

– Насколько я понимаю, Гарриет, ничего нового вы мне не ответите?

– Нет, Питер. Простите, но мне нечего больше сказать.

– Понял. Не беспокойтесь. Я постараюсь не слишком вам надоедать. Но если изредка мы сможем видеться – вот как сегодня, – я буду очень вам благодарен.

– Думаю, это будет нечестно по отношению к вам.

– Если других доводов у вас нет, то позвольте мне самому решать, что будет честно. – Тут он не упустил случая подтрунить над собой. – Старые привычки так просто не изжить. Я не обещаю, что полностью изменюсь. С вашего позволения, я, как и прежде, буду просить вашей руки – нечасто, строго в определенные дни: в ваш день рождения, в День Гая Фокса и в годовщину коронации. Но можете относиться к этому как к формальности. Попросту не обращайте внимания.

– Питер, ну зачем валять дурака?

– Ах да. И еще, конечно, в День дурака.

– Я надеялась, вы давно про это забыли.

– У меня совершенно неуправляемая память. То сотворит недолжное, то не сотворит должного. Но полной забастовки ни разу не устроила.

Такси уже подъезжало, шофер напряженно оглядывался по сторонам. Уимзи помог Гарриет выйти из машины и с серьезным видом подождал, пока она отыщет ключ. Затем сам открыл ей дверь, попрощался и уехал.

Поднимаясь по каменной лестнице, Гарриет сознавала: все осталось по-прежнему, побег не удался. Она вновь билась в старой сети, в той же мучительной неразрешенности. В Уимзи она заметила какую-то перемену, но, разумеется, легче от этого с ним не стало.

Лорд Питер сдержал обещание и почти ее не беспокоил. Надолго покидал Лондон, вел какие-то расследования – некоторые из них попадали в газеты, другие же так и оставались покрыты мраком. Потом на целых полгода уехал за границу, не предоставив иного объяснения, кроме как “по делам”. Однажды летом он ввязался в какое-то расследование, в ходе которого ему пришлось устроиться в рекламное агентство. Работа в конторе показалась ему занятной, но вскоре дело пришло к странному и мучительному завершению[79]. Однажды он заставил себя прийти в ресторан на заранее назначенный ужин, но ни есть, ни говорить был не в силах. В конце концов он признался, что у него сильный жар и раскалывается голова, и позволил Гарриет проводить его до дома. Она всерьез встревожилась и не успокоилась, пока не привела Питера в квартиру и не сдала с рук на руки верному Бантеру. Дворецкий заверил, что болезнь эта – всего лишь реакция на переутомление: такое часто случается по завершении сложного дела, но быстро проходит. Через два дня больной сам ей позвонил, извинился и условился о новой встрече, на которую явился в весьма приподнятом расположении духа.

Кроме этого случая, Гарриет ни разу не переступала его порога. Он тоже ни разу не нарушил уединения ее квартиры на Мекленбург-сквер. Раза два или три она из вежливости пригласила его зайти, но он упорно находил отговорки – хотел, судя по всему, чтобы ее новое жилище было свободно от неловких воспоминаний. Совершенно очевидно, это не был дешевый способ набить себе цену – скорее уж попытка загладить какую-то вину. Он продолжал просить ее руки с периодичностью раз в три месяца, но всегда делал это так, что вспылить в ответ было бы очень невежливо. Как-то раз первого апреля из Парижа пришла телеграмма, состоявшая из одной-единственной латинской фразы. Начиналась она безрадостно: “Num…?”[80] Как известно, частица num “предполагает отрицательный ответ”. Гарриет прочесала грамматический справочник на предмет форм вежливого отказа и ответила еще лаконичней: “Benigne”[81].