Возвращение ниоткуда - Страница 34

— Что значит вначале? Начала никто не помнит. От вас и не требуется вспоминать с рождения. Что вспомнится. С любого момента.

— Как пили чай с баранками.

— Прекрасно! И с подробностями. В жизни важней всего подробности. В искусстве, как вас учили, тоже.

— Баранки нам раздавали в столовой. Я любила оставлять их уже после чая, напоследок. Больше всего хотелось свою унести с собой, но я боялась, что отберут.

— Хорошо! Деталей не упускать.

— Они были с маком. Черные крупинки на глянцевой корочке. Вкусней всего было выкусывать по отдельности каждую маковинку вместе с островком этой корочки и потом долго-долго разжевывать, размягчать на языке и зубами, в сладкой слюне. Искусство было в том, чтобы продлить наслаждение.

— Вот так и пойдет, вот так и зацепится.

— Можно еще вставить про сушки.

— Сушки — это к пиву.

— Смотря какие. Бывают соленые.

— Рубль двадцать килограмм стоили.

— По старым ценам.

— А бутылка тридцать шесть копеек.

— Вместе с бутылкой.

— На сушках соль крупицами, языком тоже очень приятно трогать.

— Да, вот так начни — найдется чего вспомнить.

— Он говорил: это называется мгновения жизни.

— Кто говорил?

— Ну, этот… который должен был говорить.

Почему они оглянулись все на меня? Я молчал в растерянности.

— Ничего, ничего, так пойдет. — Возбужденный, немного словно даже просительный шепот щекотал мне теперь откуда-то сзади самое ухо. — Уже закрутилось! Давать свет, как вы считаете?

Я обернулся… Темный, теряющийся в глубине амфитеатр вокруг был, оказывается, уже заполнен зрителями. Белеющие, неразличимые, как пятна, лица поднимались рядами. Я не заметил, я упустил момент, когда это произошло. Значит, действие уже шло, я оказался среди других на сцене, не понимая роли, не зная слов, и не мог теперь убежать, чтобы не подвести этих странных, словно угасающих бедолаг, которые непонятным образом зависели, может, от моего присутствия. Я должен был снова о чем-то догадываться сам, что-то спасать, на сцене или в собственном мозгу, который напряженно искал выхода или разрешения… не просто для меня, для других, получалось, тоже… Вспыхнули, ослепив, софиты. Полотнище задника уже развернуто было в синее небо, зеленая листва и белые колонны отражались в водяной глади. По симпатичному озеру плавали, как на коврике, лебеди. Стало видно, что пудра на лицах стоявших слиплась от пота комками. Сквозь нее синели болезненные подглазные мешки. Глаза смотрели, точно из прорезей: слезящиеся кровяные прожилки, усталость, недоумение и растерянность… У одного ресницы были совсем слеплены гноем. Он стоял поодаль от прочих, беспомощно, как слепой, вскинув подбородок и выставив перед собой непонимающие пальцы…

— Говорил, не говорил.

— Что было, то было.

— Я как-то пробовал даже подсчитать.

— Что?

— Мгновения жизни. Или, правильнее сказать, количество секунд. Мгновение — это ведь что-то слишком неопределенное. А так умножаешь число лет на число дней, часов, минут — ну и так далее…

— И что получилось?

— Какая-то чудовищная цифра.

— Чудовищно большая или чудовищно маленькая?

— Смотря как считать: только прошедшее или все вместе.

— Что значит вместе?

— Вместе с предполагаемыми мгновениями.

— Как будто можно предположить.

— Все равно бессмысленный подсчет. Мгновения жизни и секунды времени нельзя считать одинаково.

— И что из того?

— Как ни судить, а что было, то было.

— Тем более, если вспомнишь.

— Можно считать, жизнь состоялась.

— А много ли нам было надо? Парусиновые тапочки зубным порошком начистишь — и хорошо.

— Зимой в резиновых ботиках. Мороз — подметки жжет. А мы смеялись.

— Идешь и флажком машешь.

— На демонстрации.

— Праздники были особенно замечательные.

— Или еще выборы.

— Пивом угощали бесплатно.

— С сушками.

— На ужин даже пирожные давали. С белым кремом внутри.

— Генерал приходил поздравлять.

— Мне знамя доверяли держать.

— Танцы были под радиолу.

— Тяжелое, бархатное, еле в руках удержишь. С портретом и буквами.

— Особенно когда разрешили танго.

— Какие буквы, не помню.

— Как он меня обнимал!

— Я вообще был не как другие. Воспитатель говорил всем: выблядки. Вас еще в утробе травили. А мне говорил: твой отец жизнь за родину отдал.

— Это сперва только мысль была, что он меня изнасиловал. Со злости. На самом деле оказалась любовь. Вполне можно так сказать. Я только не сразу почувствовала. Слишком показалось обидно: такой плюгавенький, ниже меня. Но потом присмотрелась…

— По-всякому бывает.

— А дочка родная, представляешь, мне говорит: ты, старый дурак, жизни не видел, иди из моего дома и не воняй. Я только успел сказать: как же, говорю, не видел? А что же я видел?

— Что видел, то и жизнь.

— Можно считать так.

— Если, конечно, ты не слепой.

— Но мне говорят, это временно. Говорят, есть такая трава, настой промывает глаза. В одном журнале написано…

Чей это был голос? Слепые, склеенные гноем глаза уставлены в мою сторону.

— Я вообще лекарствам не доверяю. Только природные средства.

— Надо попробовать, раз говорят.

— Мне обещали.

— Всем обещали.

— А может и само пройти. Вот как меня перед самым концом службы вызывают к полковнику, секретное, говорят, задание. В чем секретность, не объясняют, потом я только догадался. Садись, говорят, на этом пригорке, закрой глаза и без команды не открывай. А больше от тебя ничего не требуется. Только расскажешь потом, что было.

— С закрытыми?

— Еще бы и с открытыми! Вначале, говорят, конечно, можешь ослепнуть, но потом должно пройти. В интересах науки, Родины и всего человечества. Тем более приказы не обсуждаются.

— Я в пароходстве тоже считалась военнообязанной. Костюм выдали с пуговицами. Фуражку с капустой. Матросы на улице мне козыряли…

— Ну, а потом что?

— Потом, видишь, прошло. Зрение почти вернулось.

— Нет, а до этого?

— Секретные испытания, неужели не ясно? Не то что через глаза, через череп свет прожигал.

— Это верно, мы себя никогда не жалели.

— Не то что нынешние.

— За обещание вкалывали.

— За палочки на трудодень.

— Нынешним не понять.

— А ты понимаешь?

— Какая теперь разница.

— Детей жалко.

— У кого они есть.

— А лучше не надо.

— Вот и она говорит: пошел, говорит, из дома, старый дурак. Как будто мне есть, куда идти.

— Но мне обещали, что я еще увижу.

— Теперь жди.

— В случае правильного поведения.

— Я лично их не просил.

— Как будто нас спрашивали.

— Но хоть бы напоследок.

— И что это изменит?

— В каком смысле?

— В этом самом, последнем.

— Не понимаю…

Колесики запущенного было механизма, проскрипев, шевельнулись последний раз и снова замерли.

Тишина, усиленная акустикой.

— Ну!.. Что же вы? — Человек в черном посылал от дальней кулисы отчаянные знаки, умоляюще поднимал брови — теперь уже ясно было, что это он мне. Как будто от меня что-то требовалось, какая-то помощь или подсказка. Наверное, надо было что-то сказать…. какие-то правильные слова?..

— Сейчас…

Мне показалось, я лишь попробовал сглотнуть мешавший в горле комок, — но голос из-за кулис усилил звук:

— Он говорит: сейчас.

— Да… — мне казалось, что губы мои шевелятся беззвучно, но голос раздавался громко и внятно. — Я попробую.

— Он сказал, что еще попробует, — разнеслось по пространству сцены.

Слабый трепет, как шум листвы, благодарный отклик не на слова — на что-то внутри мысли.

— Значит, он все-таки с нами.

— Надо еще попытаться.

— Раз он обещает.

— Это конечно.

— Если он говорит.

— Думаете, от него зависит.

— Но разве нельзя по-другому.

— Глядишь, еще и получится.

— В другой раз.

— Если дают.