Возвращение Ктулху - Страница 125

— Нейролептики и психоделики — вот что тебе нужно, дружище Гюнтер.

Гюнтер решил попробовать псилоцибин, который, как известно, растормаживает воспоминания. Он полагал, что новые образы поглотят медсестру и ее поганый ящик. Но это было роковое решение.

Псилоцибин растормаживал воспоминания настолько сильно, что Гюнтер переживал их словно наяву, даже сильнее, намного сильнее. Он обнаружил, что в каждом миге его прошлой жизни присутствовала она — медсестра. Она молча следовала за ним, ничего не предлагая, не покушаясь на его покой, с нечеловеческой преданностью заглядывая в глаза.

В старом замке они прожили лет пять, не больше. И сейчас Гюнтер вновь проживал ту часть детства. Он решил терпеливо сносить молчаливое присутствие медсестры. Он твердо решил добраться до поры, когда ее еще рядом не было, перескочить через роковой укол. Воспоминания вспыхивали, то вынося из ступора эйфории в окно иллюзорной реальности, то забрасывая в лиловые облака и пахнущие полынью вихри. Память несла его вспять, приближая к тому самому дню.

Гюнтер в своих грезах или бродил по мрачным переходам замка, сопровождаемый старым смотрителем, знавшим все тайные места и проходы, или с няней поднимался на крепостную стену и с детской неосмысленностью созерцал Саксонию. «Смотри, Гюнтер, — показывала няня в даль, — вон дрезденская телебашня. А тот замок на скале, такой же, как наш, но побольше, называется „Королевский Камень“.» «Телебашня», «Королевский» — непонятные слова порождали в детском мозгу смутные образы, Гюнтеру делалось скучно и тоскливо. По замку гулять было гораздо интересней. Ему нравилось, как гремят в связке большие тяжелые ключи, когда смотритель выбирает нужный, чтобы показать маленькому Гюнтеру, что скрывается еще и вот за этой дверью.

Но до эпизода с уколом он так и не добрался. Однажды псилоцибин закинул Гюнтера не в детство, а на школьную попойку, которую приятели устроили по образцу вечеринки доктора Фауста, той самой, когда доктор разъезжал на бочке.

Невозмутимый приятель Вальтер, когда Гюнтер пожаловался на проблемы, с обычной своей определенностью посоветовал переключиться на ЛСД.

ЛСД — хороший наркотик, вызывает всякую шизофрению, раскачивает глюки и, бывает, уносит, куда сам не желаешь. Благодаря ему Гюнтера посетило новое видение.

Он идет со смотрителем потайным проходом, тот гремит, как обычно, ключами. Но выглядит смотритель совершенно иначе. Он в странной кожаной одежде, на поясе — кинжал в ножнах с серебряными накладками. Смотритель рассказывает:

— Вы поздно вернулись, мой господин, слишком поздно. Всех свело в могилу предательство еще вчера раболепствующих вассалов. Яд. Поверьте, мой господин, я знаю толк во всевозможных ядах: моя бабка, как вам, наверное, известно, была колдуньей. А предводителем у них был барон Вилдфанг. Они привезли с собой огромную бочку рейнского вина. В бочке этой, я после доподлинно выведал, имелось два отделения. Из одного продавшиеся барону слуги черпали чистое вино, а из другого — отравленное. Но отравлено вино было особым зельем. От такого яда человек только с виду становился мертвым, с тем чтобы на третий день с первыми петухами проснуться. Моя бабка таким зельем спасла одного благородного рыцаря, когда за ним гналась немалая свора мерзавцев. Зашли они к ней — где тот рыцарь? Вот он, добрые люди, был он болен страшной болезнью и умер. Смотрят — он и вправду мертвый лежит. С тем и ушли. Наших же герцога с герцогиней, обеими дочерьми и верными слугами — всех похоронили заживо.

— Шлюссель, скажи мне, а что же молодой наследник? Каким коварством погубили его? Он ведь не пил вина, ибо дал обет, собираясь по воззванию Папы Иннокентия в святой поход на Египет.

— Все верно, мой господин, и это самое гнусное предательство. Отравленной булавкой уколола наследника его невеста, когда они двигались в танце. Ведь это было в день святой Селестины. А в этот день полагается пить вино и танцевать, а ночью тайно пойти в церковь. Там по вас читают заупокойную, так, словно вы уже мертвы, и вас отпевают монахи. Так всегда делают. Но на этот раз под своды храма внесли уснувших хозяев замка и их верных слуг. Отпели, будто они уже умерли, и в ту же ночь поспешно предали земле.

— Грустную историю ты рассказал мне, Шлюссель.

— Ваша правда, мой господин. Но есть еще более грустная история, нежели та, что я вам поведал.

— Расскажи мне и ее…

— Это история про вас, мой господин. Ибо вы и есть тот молодой наследник, преданный невестой в день святой Селестины. Грустно, что вы опоздали, мой господин. Никого из негодяев больше нет в живых. Даже кости их истлели и имена забыты. А невеста ваша, Вильгельмина, — она лицемерно оплакивала вас ровно один год. И потом совершила неслыханное святотатство. Ей показалось мало того, что вы умерли такой страшной смертью, умереть которой никому не пожелаешь. Она велела выкопать из могилы ваш гроб и перенести в замок, сюда, и спрятала его в тайной комнате. Вот эта комната, в ней она велела поставить гроб. Мне открыть дверь, мой господин?

— Открой. Но сейчас я не могу войти. Еще не пришло время. Но когда я вернусь — дверь должна быть не заперта.

Очнулся Гюнтер уже в палате, в которой лежали сплошь одни наркоманы.

С тех пор он решил радикально изменить свои взгляды, словно можно изменить судьбу, просто поменяв гардероб. Он стал коммунистом и даже бросил наркотики. Принялся сочинять статьи на тему сумерек западной цивилизации и грядущего расцвета интернационала во главе с молодыми неокоммунистами. В этом новом коммунистическом течении причудливо мешались идеи Каутского и Ницше. Неокоммунисты полагали себя заратустрами, несущими в гибнущий мир зерно новой цивилизации.

Но после череды страшных землетрясений, когда Великобритания ушла на дно океана, Франция уменьшилась на четверть, а Бельгия и Нидерланды прекратили существование совершенно, Гюнтера стали одолевать прежние настроения.

Он все больше думал о замке. Ему страшно хотелось посетить его, удостовериться — правильно ли он все вспомнил и увидел в своих наркотических путешествиях. Время на дворе стояло такое, что многие не желали верить действительности и благоприятным пророчествам, ничему — они боялись дня и доверяли ночи.

Жарким апрельским днем он появился у стен замка.

Замок был уже не тот. Не гордый, одинокий хозяин долины, а благоустроенное заведение для туристов. Невдалеке выросла башня «Хилтона». На фоне гладких, сверкающих полированным стеклом стен отеля скала утратила свое суровое первородство. Вытянувшимися вверх пиявками к ней присосалось несколько прозрачных желобов с кабинами лифтов. Стены замка — старая стена была разобрана еще в пятнадцатом столетии, от нее остался лишь нижний ряд мощных каменных блоков — казались сложенными из кубиков детского конструктора; их отмыли и начистили.

Из лифта Гюнтер шагнул на площадку, опоясывающую замок кольцом зеленой подстриженной травы и розового бетона. Неуместно изящные кованые решетки заменили прежние ворота. Над решеткой висела табличка, готическим шрифтом извещавшая приезжих, что замок Аусгангштайн, построенный в десятом веке, принадлежит народу Германии.

Гюнтер присоединился к группе туристов. Судя по диалекту — из Баварии. Да и вообще, по замку бродили преимущественно немцы, впитывая в себя дух былого величия Германии. Страна вышла из катаклизма сравнительно благополучно — под водой оказалась лишь земля Шлезвиг-Гольштейн, вместе с Данией. Остальным народам Западной Европы было не до туризма. Испания лежала под радиоактивным пеплом французских атомных станций. Ирландия, окруженная радиоактивными водами океана, изо всех боролась за выживание. Швейцарию парализовал экономический хаос после развала мировой банковской системы, ее города-призраки, неосвещаемые и неотапливаемые, — за эти блага цивилизации нечем стало платить, — постепенно пустели. Италию сотрясал шторм религиозно-гражданской войны: католики мстили атеистам за крах западного мира, атеисты католикам — за то же самое. О народах, чьи территории ушли под воду, и говорить нечего.