Возвращение Ктулху - Страница 124

Присутствующие расселись вокруг массивного дубового стола. Краузе достал из саквояжа мешочек с личным набором костей. На каждой был вырезан рунический знак и выкрашен кровью животного, из которого была извлечена кость.

— Сосредоточьтесь на просьбе.

Он встряхнул мешок. Затем достал наугад три кости. Первая извлеченная руна относилась к текущей ситуации. Прямая альгиз — «поворот», «новые перспективы». И вместе с тем защищенность. Значит, само по себе владение новым знанием не несло угрозы. Вторая руна касалась того, что надо делать или не делать. Ею оказалась иса — «лед», «замораживание», остановка.

Группенфюрер кивнул, как будто именно ее он ожидал увидеть.

Наконец, третья руна. Перт обратная — «смерть прошлого» через внутреннее посвящение.

Краузе поморщился.

— Перт предупреждает, что использование рунетейнна чревато неблагоприятным исходом, сравнимым с действием самой этой руны, — психической смертью или даже мистической, глубинной, — произнес негромко он.

Старое муниципальное кладбище городка Шпрехнау. Весеннее утро 1999 года, пронзительно вскрикивают сойки, бестолково суетясь в кронах вязов. Древние, корявые, наводящие тоску деревья опоясывают кладбище там, где когда-то высилась старая ограда; от нее давно не осталось и следа, поскольку весь добротный старый камень растащили после войны на восстановление ратуши. По распоряжению бургомистра.

В самой старой части кладбища, которая уже давным-давно никем не расчищалась и потому заросла травой и даже кустами сирени и жимолости, — неприметная среди зарослей могила. Бурая земля, холм, надгробный камень — древний и замшелый. Высеченная на камне надпись была сделана на латыни, но почти не сохранилась. Уцелело лишь слово «верный», будто обрывок девиза знатного рода. Сама могила была невелика, можно подумать, принадлежала ребенку. В ногах, напротив камня, выросла незабудка.

Без видимой причины камень вывернулся из земли и откатился прямо под ствол молодой ольхи. Могильная земля зашевелилась, словно взрыхляемая невидимым грейдером, и раздвинулась на две стороны. Теперь посредине зияла глубокая яма, не менее четырех метров глубиной, словно колодец. По краям валялись щепки гроба, истлевшие, бурые. У могилы возникла медсестра в безукоризненно белом халате, в накрахмаленной шапочке. Она держала сверкающую хромированную коробочку с инструментом, на боку — сумка. Медсестра опустила коробочку в сумку и прямо через кусты выбиралась на мощенную булыжником дорожку ухоженной части кладбища. В утренней тишине раздалось ровное «цок-цок-цок» ее каблуков.

Кладбищенский сторож Вагнер поклонился даме, хмыкнул и разборчиво, так чтобы она слышала, произнес:

— Неужели покойникам, фройлян, понадобились ваши услуги? Сегодня еще никого из посетителей не было. Кого же вы лечили, фройлян?

Она обернулась и ответила:

— Я еще никого не лечила, герр Вагнер. — И, вздохнув, добавила: — Мне еще предстоит лечить одного маленького мальчика.

— Мальчика? — переспросил Вагнер.

Но медсестра не ответила, она уходила с кладбища прочь…

Во дворе муниципальной клиники стояла дежурная амбулаторная машина. Шофер Мартин дремал, обхватив руками руль и положив на них голову. Громкий стук в боковое стекло заставил его проснуться.

— Мартин, Мартин, — звала его медсестра, вышедшая из могилы, что на старом заброшенном кладбище. — Нам надо ехать, Мартин!

Водитель сдержанно, чтобы не показаться невежливым, зевнул, посмотрел на часы и, опустив стекло, спросил:

— Разве пора? Нам ведь выезжать только через двенадцать минут. А где фрау Анна?

— Фрау Анну вызвал доктор Фриц. У больного внезапное ухудшение.

— Уж не о старом ли господине Зауэре вы говорите, фройлян?

— Все ждали этого ухудшения, но никто не предполагал, что оно окажется настолько серьезным.

— Фрау Анна — опытная медсестра. Поэтому она и понадобилась доктору Фрицу, — рассудил Мартин. — Садитесь, фройлян…

— Фройлян Ирма.

— Всё без изменений? Едем сперва в замок? — тронув машину, уточнил Мартин.

— В замок. У мальчика сегодня последний укол.

— Будем надеяться, пневмония отступила. Не понимаю я, фройлян, этих богачей. За немалые, должно быть, деньги арендуют у государства замок, да еще привезли полуторагодовалого малыша. Неудивительно, что ребенок простудился, — в замке, должно быть, сыро и страшные сквозняки.

— Да, Мартин, там всегда были сквозняки, — произнесла она.

— Что вы говорите? — не понял шофер. — Так вот, я и говорю — богачи, а врача своего не держат. Не понимаю я.

— Нам надо выполнять свой долг, а понимать не наша забота.

Машина остановилась на площадке у подъемника, сооруженного для туристов. В настоящее время часть замка арендовала супружеская чета: молодой барон Герман фон Пфердеменгес, внук удачливого банкира, пережившего благополучно две войны, его жена Хайде и сын Гюнтер, который и болел сейчас пневмонией.

Когда медсестра появилась в покоях четы фон Пфердеменгес, фрау Хайде только было хотела сообщить хорошую новость — у малыша упала температура, — но, увидев новую сестру, поинтересовалась:

— Фрау Анна не смогла прийти? Мы к ней привыкли, и маленький Гюнтер ее почти не боялся.

— Что ж, всем известно, какая легкая рука у фрау Анны. Сожалею, но сегодня она понадобилась в больнице. Меня зовут Ирма, и на мою руку еще никто не жаловался. Поверьте, фрау Хайде, малыш меня ничуть не испугается.

И в самом деле, когда они подошли к колыбельке, ребенок улыбался и даже тянул ручки к фройлян Ирме. А когда она сделала укол, ребенок даже не заплакал.

Пораженная баронесса призналась новой медсестре:

— Право же, фройлян, ваша рука куда легче руки фрау Анны. Все-таки мой малыш громко кричал после ее уколов.

— Я ведь вам говорила, госпожа фон Пфердеменгес.

Странное дело, когда Гюнтер вырос, он вспомнил этот свой последний укол. Собственно, ничего более из столь нежного возраста он не вынес. Но странность заключалась в ином — он помнил вовсе не «легкую руку» новой медсестры, а запах. Запах тяжелой сырой земли, запах могилы, исходивший от странного существа в белом; и тот ужас, когда оно склонилось своим огромным белым, бескровным лицом, в руках его холодно сверкнул металлический ящик, а когда мать перевернула мальчика на живот — ужасная боль пронзила все тело, и он куда-то провалился.

Впервые Гюнтер вспомнил визит медсестры, когда ему было лет шестнадцать. Воспоминание явилось во сне. С тех пор видение часто возвращалось, как правило, под утро, когда нельзя определенно сказать — спишь или уже нет. Обычно это случалось весной, в ту пору, когда распускаются почки. И сам запах весеннего пробуждения природы сделался для него отвратителен.

В восемнадцать лет юноша был определен в госпиталь бундесвера, на альтернативную службу, санитаром. Он сам так захотел. Перебарывая себя, выносил горшки и чистил уборные. Ему хотелось проникнуться, пропитаться насквозь вонью человеческих испражнений, гноящихся ран, перекиси водорода, медикаментов и сывороток. Он стремился убежать от запаха пробуждающейся природы, от запаха утренней росы и свежеразрытой могилы. В этом гибельном стремлении он дошел до синтетических наркотиков, которые изготавливались в том же самом госпитале. Лабораторию оборудовали такие же, как Гюнтер, альтернативщики — дети небедных родителей, оборудовали на свои средства. Может, они собирались сколотить начальный капитал, может, хотели основать секту и использовать наркотики в обрядах, а может, желали создать революционное движение, подкрепив его солидным аргументом. Гюнтеру до их планов не было никакого дела. Он искал способ избавиться от медсестры и вида нежной молодой листвы.

Однажды он рассказал о навязчивом воспоминании Вальтеру, такому же, как он, оболтусу. Вальтер смотрел неопределенным взглядом в потолок и курил трубку, набитую марихуаной. Его совет был краток: