Возвращение к жизни - Страница 4

— Ты не сможешь туда подняться, — заволновалась тетя Мэгги. — Мы неминуемо перевернемся.

Я остановила машину. И правда, уклон был слишком крут. По крайней мере, для моего легкого автомобильчика. Машина типа стоявшего передо мной старого «ровера» могла легко подняться и свободно удержаться на этом чертовом склоне.

Я живо представила себе, как мы переворачиваемся и стремительно летим вниз. Высунувшись в окно, я крикнула самовлюбленному «Дэви» — так назвала его девушка:

— Слишком круто!

Из великолепного «ровера» раздался знакомый голос:

— Туда можно заехать. Оставайтесь на месте, я сейчас покажу, как это делается, мисс!

Я следила, как «ровер» взобрался на склон и словно завис в воздухе.

— Ты никогда не сможешь осуществить такой головокружительный кульбит. Даже не пытайся! — запротестовала тетя Мэгги.

— Я не позволю, чтобы этот большеголовый циклоп взял надо мной верх!

Меня охватил азарт. Как только черный «ровер» спустился на дорогу, я включила первую передачу и медленно, очень медленно взобралась на подъем.

— О боже! Мы перевернемся! Мы точно перевернемся!

— Тетя Мэгги, умоляю, помолчите.

К моему удивлению, тетушка умолкла. Когда из-за резкого наклона машины она схватилась за ручку, чтобы удержать равновесие, я приказала:

— Не двигайтесь.

В ответ раздался глубокий вздох, растворившийся в реве автомобилей, проезжавших друг за другом мимо нас на полной скорости. Вскоре мы остались одни на шоссе.

Только сейчас я обнаружила: дорога здесь не защищена деревьями, и мы стоим под палящим солнцем. Чуть-чуть отпустив тормоз, я осторожно съехала со склона на дорогу.

— Слава богу!

Хотя тетя Мэгги повторяет выражение «слава богу!» по нескольку раз за день, оно всегда приходится к месту. Всегда! Сейчас эти святые слова повторила бы и я.

— Девочка моя, ты все исполнила прекрасно. По-моему, никто другой не смог бы удержаться на этом дьявольском склоне и не перевернуться. Говорят, что любой урок идет на пользу, но без этого я бы вполне обошлась. А что ты скажешь, моя умница?

— Я лучше бы сказала этому самонадеянному мужлану все, что о нем думаю.

* * *

Хотя я никогда сознательно не хотела обидеть кого-нибудь словом или поступком, но, по-видимому, у меня не хватало самообладания. Это была одна из причин, почему я убежала от людей. Я знала, что еще не готова для жизни в современном обществе. В обществе, в котором нельзя говорить искренне, где опасно высказывать сокровенные потаенные мысли, не подвергнув их жестокой самоцензуре из-за боязни смутить или ранить душу ближнего. Да, я была чужой в мире изысканной сладкой лжи; а мне хотелось говорить только правду, какой бы горькой она ни была. Люди, добивающиеся истины, вроде меня, становятся неудобными для окружающих, которые исповедуют страусиную модель поведения.

Доктора уверяли меня, что состояние внутреннего мятежа вполне естественно для впечатлительной тонкой натуры. Большую часть детства и юности я страдала из-за лжи. Я была воспитана во лжи; до сих пор слышу голос матери: «Скажи папочке, что я пошла к Хью». Мне было восемь лет, когда я узнала, что Хью — это мужчина. Мне было двенадцать, когда мне стало известно, что отец ездил на континент не только по делам, но и для услаждения плоти. И, тем не менее, супруги продолжали вести себя как добропорядочная семейная пара.

Я не могу поверить, что мне едва исполнилось четырнадцать, когда закончился этот фарс, в который втянули и ребенка, изображая благополучную семью. Когда я говорю «фарс закончился», то имею в виду лишь себя, а не моих родителей.

Моя мать говорила: «Дорогая, тебе это понравится. Джой очень милый. Он молодой, веселый, и у него такая славная яхта. Тебе обязательно понравится».

Мне не нравилось, и я возненавидела Джоя.

Впоследствии, когда я училась в пансионе, то проводила каникулы у каждого из родителей поочередно и никогда не могла решить, что ненавидела больше: руки Джоя, ищущие мою талию, или отцовские холостяцкие квартиры, разбросанные чуть ли не по всем странам Европы — Франции, Испании, Италии. В каждом из этих «уголков любви» была своя «экономка», которая, впрочем, ничего не делала. «Экономки» отличались друг от друга, но всех их объединяло нечто общее: пышная грудь и ненависть ко мне Это чувство было взаимным.

Мне исполнилось семнадцать, когда мать порвала с Джоем и сказала, что я должна оставить пансион и жить вместе с ней. Она высокопарно провозгласила: «жить только друг для друга». И я ей поверила! Я не возражала против того, чтобы поступить в университет. Однако готовилась к этому без воодушевления. Я знала, кем хотела стать. Я мечтала стать писательницей. И у меня не было уверенности, что еще три или четыре года учебы разовьют мои творческие способности.

Мы с матерью жили «только друг для друга» шесть недель, пока на сцене не появился Ральф. Ему был тридцать один год — на четыре года меньше, чем матери. Я была стремительно выпровожена к отцу.

Меня посадили в спальный вагон первого класса, снабдили шоколадными конфетами, журналами и, словно старушку, пледом. Торжественно вручили дорогой прощальный подарок — жемчужное ожерелье в три нитки. Стоя рядом с Ральфом на перроне, мамочка усердно махала мне рукой. Ее глаза были полны фальшивых слез. Могу поклясться, что в ее носовом платке был пузырек с глицерином.

Новый любовник помог ей безболезненно избавиться от родной дочери.

Однако мое путешествие оказалось весьма продолжительным. Я вышла на ближайшей станции, сдала в камеру хранения свой новый желтый кожаный чемодан и отправилась на автовокзал. Час спустя я была уже в Истборне и сидела на кухне у тети Мэгги. Ее руки обнимали меня, а слезы — искренние теплые слезы — смешивались с моими, когда она прижимала меня к себе, нашептывая, словно обиженному ребенку:

— Не расстраивайся, моя маленькая. Не плачь, не надо. Ты останешься у меня. Пусть только осмелятся тебя забрать: им небо покажется с овчинку.

Они осмелились… Мать нагрянула в маленький домик тети Мэгги, оскорбила свою старшую сестру, назвав ее вредной и назойливой старой девой.

Забрала ли горюющая мать меня домой?

Даже не подумала.

Она написала отцу, что необходимо предпринять какие-то меры. Но ничего родители так и не сделали, и это было самым болезненным, еще более разрушительным, чем их бесстыжая ложь в течение многих лет. Любовь и доброта тетушки Мэгги не могли избавить меня от унизительного ощущения, что я брошена и отвергнута теми, кто дал мне жизнь…

Мне было восемнадцать, когда я впервые тяжело заболела; но никто из родителей не приехал. Отец в это время был в Австралии. Он прислал денег, чтобы купить дорогой подарок. Он известил, что постоянно держит связь с лечащим врачом и что мне следует куда-нибудь поехать и развеяться. Мать проводила во Франции затянувшийся медовый месяц. Конечно, она тоже поддерживала связь с моим врачом, а ее совет был разительно похож на «заботливые» предначертания отца — я должна уехать из Истборна и побольше развлекаться. Вернувшись, она поручила Ральфу познакомить меня с несколькими симпатичными молодыми людьми. С моей внешностью я вполне могла позволить себе быть разборчивой. Но пока я должна встать с постели, гулять и не печалиться. По мнению матери, лучшего лекарства от «нервов» не существует.

Ни мой лечащий врач, ни тетя Мэгги не называли мою болезнь просто «шалостью» нервов. Врач сказал, что это был один из видов глубокого нервного истощения. Я была так слаба, что не могла поднять руку или ногу. Пластом лежала в кровати, разглядывая через окно деревья на противоположной стороне улицы, сквозь которые виднелись печные трубы старого опустевшего дома. Странно, но пустующий дом разбудил мою фантазию, оживил изверившуюся душу. Я обнаружила, что могу населять гулкие комнаты людьми и писать о них рассказы.

Я написала несколько новелл о заброшенном особняке. Его обитатели жили крепкой, дружной и счастливой семьей. В один из чудесных дней мои мечты обернулись реальностью. В доме поселились люди. Мне казалось, что я их создала силою своего воображения. Это была счастливая семья. Я познакомилась с благополучным семейством. Увы, это знакомство разрушило мою жизнь…