Возвращение Будды - Страница 16
Будда не думает так. Глаза у Будды занесены пылью... Это неправда!
"Лицо благоотшедшего горит медью всесовершенной победы. Величие чрезвычайной долговечности основывается в его ровно, как птица над пустыней, парящем круглом подбородке... его ресницы видят создание в течение одного часа миллиона субурганов. Ресницы его, как сон -- отрешившиеся от страданий. Металло-писная его сила, потому что он -- Будда".
x x x
Профессор Сафонов -- европеец. Он знает: чтобы не думать, нужно занимать тело и разум движением. Двигаясь все время, не размышляя о смысле движения, Европа пришла в тьму. Восток неподвижен, и не даром символ его -- лотосоподобный Будда.
Виталий Витальевич двигается и свершает свои обычные работы в вагоне. Ночью, под влиянием темноты и отчаяния (горько остаться одному), он мог совершить ряд глупых возгласов и жестов. Теперь ему что: он европеец, он должен исполнить свою обязанность, и, кроме того, цивилизованному европейцу достаточно дня, даже нескольких часов, для победы над своими душевными волнениями. Ему поручено довести Будду до монгольской границы и сдать его представителям монгольского народа. В Петербурге у него квартира, книги, обстановка и рукописи: труды всей жизни. Он вернется, исполнив поручение. Предположить, что монгольские ламы, в благодарность за услугу, пожелают его иметь гостем в своей стране, -- почему он не сможет остаться и прожить до конца революции, или же просто отдохнуть и набраться сил. И его и чужое мнение было бы: он обязан доехать. Он довезет Будду.
Профессор Сафонов отдирает доски и кладет в карман кусок золотой проволоки. Где растет хлеб, там цветет золото. В ближайшей деревне (поезд идет так, точно машинист рожает на каждой остановке -- постоянно в тендер льется вода и начальники раз'ездов торопливы как повивальные бабки) профессор предлагает мужикам за коротенький -- со спичку -- кусок проволоки дать ему хлеба и масла. Толстый и низенький, как телега, в серой байковой рубахе мужик, осторожно, словно червяка, берет проволоку. Катает кусочек по ладони, пробует зубом, звенит о сковородку и отдает обратно. Потом опять берет, щупает, кусает -- и опять возвращает. Вносит калач и говорит:
-- Оно, кажись, и в самом деле золото, а возьми ты его лучше обратно. Золото-то оно золото, -- вдруг с мощей. Нонче ведь к нам разные люди ходют. Вот если кольцо или, на худу голову, крест...
Профессор берет колач и уходит. В иной избе ему дают шаньги, или картошки, все-таки золото везде возвращают.
Ночью он ложится у засова и, когда в дверь стучатся, он плотно прижимает губы к щели (чтоб не отдавалось это в пустом вагоне): "занято... командированный...". Доски трещат, хриплые, лохматые голоса матерятся, пока не отходит поезд.
В хлебные деревни на Алтай мчатся мешечники и -- как вошь на морозе -- мерзнут, валятся, трещат под колесами, матерятся, богохулят. И с матерками тоже (их загоняли подводами и общественными работами) мужики скребут мелкие -- до пояса, могилы и валят туда трупы, утаптывая, чтоб больше вошло. Весной трупы растаевают, разбухают, лопаются и прут из могил. И далеко смердит земля. И поэтому, что ли, пахарь не выходит на ниву.
Такую весну встретил профессор Сафонов.
x x x
День и ночь, особенно сильно к утру, дует в Семипалатинск желтый песок. Выдувает из степи целые камни, похожие на дома. Иртыш берегут тополя, иначе задул бы, как свечку, песок и воды, и травы, и даже небо. Небо отражается в Иртыше и только этим живет.
Профессор Сафонов в комендантской станции Семипалатинск. На борту тужурки коменданта красный бант, а лицо серое и прямое, как ведомость. Комендант привык писать на бумажках с угла на угол, и пальцы держат перо тоже как-то углом. Читает профессорские накладные, мандаты, литеры и прочее. Читает долго -- точно наступает сапогом на каждую букву. Часы в комендантской хрипят со скуки. Скучно смотрит на профессора, -точно читает "свод законов". К тому же профессор плохо переплетен: ему стыдно за свой костюм.
-- Садитесь, товарищ... -- Комендант долго, точно фамилия рассыпана в мандатах, ищет: -- товарищ Сафонов. Обождите... -он опять ищет: -- товарищ Сафонов.
Наконец складывает мандаты, перегибает их, точно ему еще раз хочется прочесть. Всовывает рукав в рукав и смотрит:
-- Приехали, значит?
-- Я имею просьбу к вам, товарищ комендант...
Мозги у коменданта словно занесены песком, он крутит яростно головой, продирает с усилием, будто в первый раз, глаза:
-- Какую просьбу? -- спрашивает он подозрительно. Глаза его щурятся, закрывает щеки, лоб... -- Какую просьбу, товарищ?
-- Статую Будды, которую поручено сопровождать мне, выгрузили из теплушки, и она безо всякого присмотра лежит на дворе. Боюсь, как бы не нанесли повреждений, так как статуя имеет ценность не только археологическую или религиозную, но и высоко-художественную и общественную. Совнарком Северных Коммун, поручая мне...
Комендант с сожалением распускает рукава, щупает грудь и носом дует в усы, словно хочет их сдуть:
-- Та-ак. Выгрузили, и хорошо. Что ж год ей в теплушке лежать? Дорого сейчас в Питере все. Хлеб-то почем?
-- Я прошу вас, товарищ комендант...
Тогда комендант подымается, поворачивает стул медленно и тяжело, словно это корова. Щупает сиденье и протяжно, как канат, тянет в соседнюю комнату:
-- Сиргей Николаич... А?..
И так же протяжно, толсто, только, как бревно, катится из другой комнаты:
-- Но-о-о...
-- Да идите же!
Наконец, появляется из другой комнаты низенький человечек с неимоверно длинными черными усами. И бас у него нарочно для таких усов. Они читают мандаты вместе, и вдруг Сергей Николаич густо и широко, точно смазывая дегтем, хохочет:
-- Бу-у-удду! Бога!.. Черти!.. Перуна на-ам!.. Хо-хо-хо!..
Комендант смотрит ему в рот, долго дожидается и внезапно, точно схватив в руку, пускается хохотать. Они катаются по столу, стулья падают. Сбегаются барышни, смотрят и вдруг с визгом, щипая в восторге друг друга, прыгая, мелко, бисерно, с продергом, хохочут. В спину барышням толкаются сонные солдаты, коридор дрожит в хохоте. На перроне, облокотясь о лесенку, мрет в смехе какая-то ветхая старушка...