Возроди во мне жизнь - Страница 14
Я хотела стать другой и жить в доме, который не был бы столь неприступной крепостью, где было бы поменьше комнат, и где можно ходить, не спотыкаясь, потому что даже мою любимую лужайку Андрес вздумал превратить в розарий. Казалось, он был одержим манией преследования и устроил по всему дому ловушки, куда с непривычки можно было запросто угодить.
Я могла выезжать из дома только на машине или верхом, потому что мы жили на отшибе. По вечерам никто кроме Андреса не мог выйти за ворота: у выхода всегда стояли молчаливые угрюмые типы, которым запрещено было отвечать на вопросы и позволялось лишь сказать:
— Простите, сеньора, но вы не можете выйти.
Меня преследовали навязчивые идеи. Так, я стала думать, что обязана угадывать вкусы каждого нашего гостя. Когда намечался прием, я целыми днями только и думала, что о желудках приглашенных гостей: кто из них предпочитает мясо с кровью, а кто — хорошо прожаренное, кто может себе позволить есть на ночь тинга [7], а кто вынужден довольствоваться спагетти с петрушкой. Самое обидное, что на самом деле наши гости уминали за столом все подряд, без возражений, а мне лишь оставалось дожидаться паузы в разговоре, чтобы спросить у кого-нибудь из гостей, не положить ли ему еще кусочек, пока все не остыло.
Для многих гостей я была не более чем частью обстановки, этаким предметом мебели, который вдруг уселся за стол и смотрит на них, мило улыбаясь. Собственно, именно по этой причине званые ужины вгоняли меня в тоску. Сколько раз перед самым приходом гостей мне хотелось плакать, но я заставляла себя крепиться, чтобы от слез не потекла тушь, отчего я стала бы похожей на ведьму, а это уж совсем не дело, как говорил Андрес. Я должна быть красивой, элегантной, безупречной. Что будет, если при виде гостей хозяйка вдруг спрячется за креслом?
Во всяком случае, мне стоило немалых усилий скрывать свою усталость от этих господ, державших под руку жен с той же непринужденностью, с какой они сжимали ручку кофейной чашки. В отличие от меня, они прекрасно выглядели и были готовы хорошо поесть, зная, что меню составлено с учетом их вкусов.
Почти всегда я о чем-нибудь да забывала. Сколько Андрес ни читал мне нотаций о том, как важно уметь планировать все заранее и следить за тем, чтобы каждый выполнял свой долг, но вечно перед приходом гостей наша кухарка Матильда вдруг обнаруживала, что у нас нет лимонов, или хлеба, или на всех гостей не хватит льда из холодильника. В такие минуты мне хотелось придушить любого гостя и, прежде всего, Марилу Исунсу с ее блондинистой гривой.
Этот ужин был одним из самых ужасных в моей жизни. Я проснулась с ненавистью к цвету моих волос, к своему росту, фигуре, кругам под глазами. И попросила Гуэру сделать мне стрижку на ее вкус.
Она остригла мне волосы сзади, заявив что это новая мода, и длинные волосы больше не носят, а я с моей гривой до плеч была похожа на Иисуса Христа, и вообще, длинные волосы — это для девочек, а я уже взрослая дама. Она показала мне картинки в журналах, подкрасила мне глаза и губы, но так и меня и не убедила. Я плакала, проклиная тот час, когда поддалась отчаянию и решила изменить внешность.
Я отправилась в родительский дом за поддержкой. Папу я нашла на кухне: он как раз колдовал над маленькой металлической кофеваркой, дожидаясь, пока над ней поднимется шапка пены. Итальянской кофеваркой. Он колдовал над ней каждое утро и утверждал, что его эспрессо ничуть не хуже, чем в любом римском баре. Едва шапка черной пены начинала опадать, и по всему дому распространялся запах, он неизменно принимался восхвалять свой истинно итальянский кофе.
— Папа, но ведь этот кофе — из Кордовы, — напоминала я всякий раз, когда отец затевал этот разговор.
— Да, из Кордовы, но во всей Мексике нет такого кофе, как у меня, потому что его слишком крупно мелют и позволяют закипеть. Пить его невозможно. Кофе американо, так его называют. Только гринго могут решить, что это вкусно, потому что у гринго извращенный вкус. Их национальное блюдо — говяжий фарш со сладким томатным соусом. Можно ли представить себе подобную дрянь? Лучше понюхай и заткнись, потому что ты ничего не понимаешь.
Когда я вошла на кухню без волос и с лицом, раскрашенным, как у куклы — тоже Гуэра постаралась! — папа был настолько ошеломлен, что перестал созерцать свой кофе и невольно присвистнул: фью-у! А потом вдруг затянул песенку: «Я любил тебя за твои волосы, а теперь ты стала лысой, и я тебя больше не люблю...»
Я обняла его и долго стояла, прижавшись всем телом, вдыхая запах полей и горячего кофе. Мне было так хорошо, что я заплакала.
— Ну что ты, я же пошутил, — сказал он. — Я всегда буду любить тебя, даже если ты станешь лысой, как тыква.
— Сегодня вечером мне предстоит устроить званый ужин, — объяснила я.
— Ну и что здесь такого? В твоем доме такие ужины чуть ли не каждый день. Не стоит из-за этого плакать. Ты чудесно готовишь, это у нас наследственное. Посмотри на свои руки — настоящие крестьянские руки, руки истиной женщины-труженицы. Моя мать делала все сама, а у тебя ведь целая армия помощников. Так что все будет хорошо. А кого вы пригласили на этот раз?
— Какая разница? Нескольких фабрикантов из Атлиско. И как я покажусь им на глаза с такой головой? Все женщины будут смеяться!
— С каких это пор тебя стало заботить, что скажут люди? Ты становишься похожей на маму. На всех никогда не угодишь, будь ты хоть с волосами, хоть лысой, как колено. Главная штука в том, чтобы ты сама была довольна.
— Но я вовсе не довольна, — ответила я, снова его обнимая.
— И чем же ты недовольна? Ведь у тебя есть все, чего бы ты ни пожелала. Ну, не плачь. Взгляни, как прекрасно небо. Посмотри, как чудесно жить в стране, где никогда не бывает зимы. Вдохни запах кофе. Давай, дорогая, выпей сладкий кофе и расскажи мне всё.
Разумеется, я ничего ему не рассказала. Он и не хотел ничего слышать, поэтому и разговаривал со мной, как с маленькой девочкой, которая никогда не вырастет. В конце концов мы обнялись, глядя в сторону вулкана, радуясь хотя бы тому, что мы есть друг у друга и всё еще живы. Он поцеловал меня, запустил руку мне под блузку и шершавыми пальцами пощекотал спину, пока я не засмеялась.
— Ты стала такой красавицей! — сказал он. — Хочешь стать моей невестой?
— Разумеется, хочу, — ответила я. — Но только невестой, а не женой. Потому что, если мы поженимся, мне еще, чего доброго, придется устраивать обеды для твоих друзей.
В этот вечер среди гостей была Марилу с мехами на плечах — доказательством того, что муж преуспел в делах. Она была дочерью испанца, из тех, у кого отец коммерсант, сын — кабальеро, а внук — нищий. Ее отец как раз и был тем внуком. У него не было ни гроша, но он гордился своим происхождением, а дочь унаследовала эту гордость. Во многом благодаря этому наследству, Марилу покорила сердце Хулиана Амеда и вышла за него замуж. Хулиан Амед был арабом — из тех, что торгуют тканями на рынке Ла-Виктория, хватают за руки прохожих, пришедших на рынок за овощами, и не отпускают их до тех пор, пока не исхитрятся всучить хотя бы клочок марли.
По вечерам, после того как рынок закрывался, он собирал вокруг себя окрестных крестьян, чтобы обыгрывать их в карты. Однажды он убил одного из проигравших, который не хотел платить, после чего забрал у того все, что при нем было. Вскоре после этого Хулиан открыл ткацкую фабрику. Он был уже очень богат, когда смог убедить Марилу, что его капитал станет прекрасным дополнением к ее благородной фамилии Исунса и сделает их семью по-настоящему респектабельной, а их детям откроет самое блестящее будущее. Марилу в то время была анемичной блондинкой, прозрачной от постоянного недоедания, ибо в ее доме была огромная столовая, обставленная антикварной мебелью, доставшейся в наследство от деда, но не было еды. Едва она вышла замуж, как тут же задрала нос до самых небес и стала совершенно невыносимой. Теперь, встречаясь с ней, я только и слышала: