Возможна ли христианская fantasy? - Страница 1

Как-то раз на семинаре у Б.Н. Стругацкого появился человек и, искательно елозя взглядом по собравшимся, таковое слово молвил: дескать, он — представитель одного православного издательства, а издательство это очень страдает от отсутствия денег, и вот оно решило слегка подправить положение и издать что-нибудь коммерческое. Например, fantasy. Только непременно православную. «Я вижу здесь много даровитой молодежи, которой такая задача по плечу», — заключил пришелец, обводя глазами брадатых мужей-фантастов, посулил денег и ушел.

Семинар составляли почти целиком атеисты; незадолго до происшествия с пришельцем дискутировался вопрос: оказало ли Евангелие, рассматриваемое как первоклассное фантастическое произведение, ощутимое влияние на человечество — так что сама идея христианской fantasy выглядела абсурдной.

Абсурдной представлялась она мне довольно долго и вот по каким причинам.

Житие святого, изобилующее чудесами, не есть fantasy, потому что в христианском мире эти чудеса были на самом деле. А христианский мир все еще длится — он еще не окончился, как окончился, например, мир эллинских божеств. Христианин не воспринимает эти чудеса как фантазию, напротив — они вполне реальны, как реальны подвиги белорусских партизан.

Чудеса же, связанные с миром язычества, для современного человека фантастичны и только, потому что живой языческой традиции, которая бы не пресекалась веками, больше не существует. (Не будем сейчас рассматривать языческие народы Крайнего Севера или индейцев — они все-таки составляют абсолютное меньшинство и литературный процесс затрагивает их только краем). Попытки коренного питерца с высшим образованием на полном серьезе выставить себя язычником — несостоятельны. В тайные капища Перуна я не верю. Разве что собираются люди, которые хотят заниматься сексом а) в лесу; б) тайно; в) с мощным подтекстом. Вряд ли подобные собрания имеют отношение к настоящему культу, бывшему на Руси в дохристианские времена.

Любой неоязычник согласится считать произведение с участием Перуна и Великой Матери вымыслом. Вымыслом будут и приключения героев, и похождения самого Перуна. С житием святого такого не произойдет, даже если оно положено в основу художественного произведения. Чуть ниже я приведу примеры.

Итак, fantasy и христианство — две вещи несовместные?

Такого представления я держалась до самого последнего времени, пока на «Бастконе-2002» не открыла мне глаза одна реплика Э. Геворкяна. В дискуссии о будущем российской фантастики он затронул вопрос о противопоставлении мэйнстрима и фантастики, шире — жанровой литературы. Условно говоря, мэйнстрим — это то, что остается после вычитания из литературы вообще «жанров» (минус женский роман, минус боевик, минус fantasy…). Мэйнстрим, как представляется на первый взгляд, противостоит жанрам: не заботится о читателе (не облегчает ему восприятие текста), постоянно уходит в разные интеллектуальные и формальные эксперименты, не интересуется ни сюжетом, ни героем, но служит самовыражению автора, который иной раз уподобляется девице, кривляющейся перед зеркалом: и так повернется, и эдак вывернется… Жанровые произведения, наоборот, обязаны заботиться о читателе, быть понятными, обладать сюжетом и героем, а самовыражение автора должно быть минимальным. Лучше, когда его вообще нет.

Но это — идеальная картина. На самом деле жанровая литература также не чужда экспериментов и изыска. Фантастика «отбирает» у мэйнстрима то исторический роман, то военный, а то и деревенский. Здесь надо заметить, что «исторический» или «деревенский» роман — не жанр, а, скорее, стиль. Например, астафьевская «Царь-Рыба» — о рыболовах и охотниках, но в стиле «деревенского» романа. Фантастика впитывает в себя разного рода философские и религиозные темы, и в результате в сознании читателя произведения Ричарда Баха и Умберто Эко могут стоять рядом с сочинениями Дэна Симмонса и Фрэнка Херберта. Наконец, появляются романы-fantasy, где сюжет вообще не важен — важны красивые картинки фантастических миров, по которым задумчиво бродят принцы и принцессы.

Чем же разнятся, в таком случае, эти пограничные произведения? Почему мы без колебаний проводим границу между «Отягощенными злом» и «Ста годами одиночества»?

Тирада Э. Геворкяна, прозвучавшая на «Бастконе», дает, как мне представляется, единственно правильный ответ на этот вопрос. Мэйнстрим и фантастика — параллельные миры, которые нигде не пересекаются, но параллельны в них не литературные факторы, а человеческие. У писателей, принадлежащих к одному из этих двух направлений, разные издатели, разные круги общения, разные авторитеты. Переход из одного мира в другой равносилен эмиграции, и писатель-фантаст, оказавшись в стане мэйнстримщиков, мгновенно теряет все свои очки и вынужден начинать с нуля. А там уж свои бизоны… Обложка может быть либо яркой-глянцевой, либо «стильной». Стеллаж в магазине может быть либо сразу после классики, либо в глубине, возле детской — читатель разберется и отыщет.

Эрго: сиди в своей тусовке и не рыпайся.

Для меня чрезвычайно актуальна проблема принадлежности/не принадлежности к фантастике. Предпринимались мною даже вялые попытки эмиграции в параллельный мир, но там действительно уже самовыражаются другие, с чугунной седалищной частью, и потесниться не хотят.

С другой стороны, как совместить православие как личное мировоззрение и fantasy как способ писать? Невозможно ведь поститься-молиться, одновременно с этим сочиняя про феечек, друидов и проч.! «Пропитывать» или «подсвечивать» свои произведения общим христианским духом, как это сделано, по общему мнению, во «Властелине Колец»? В определенной степени «подсветка» — это, конечно, выход, хотя все-таки он представляется большим компромиссом.

Можно попробовать подойти к решению проблемы с другого бока.

Если бы, скажем, Павича не «присвоил» вовремя мэйнстрим, то он бы проходил по ведомству фантастики. Отнесение его к «ним», а не к «нам» было произведено механически — путем захвата. Вадим Назаров, который, видимо, уже тогда замышлял эмиграцию из фантастики в мэйнстрим, прихватил Павича как какой-нибудь перебежчик — военные секреты. В первые годы перестройки Умберто Эко выходил с голыми бабами на обложке и продавался рядом с fantasy, но потом Эко «отбили». То же самое могло случиться и с Павичем.

Назовем стиль, которым написаны его произведения, по старинке — «магическим реализмом». Попытку писать в этом ключе предпринимали и Айтматов, и Астафьев — представители как раз мэйнстрима. В одной серии с Толстым и Ремарком издается Владимир Орлов («Альтист Данилов»), а уж это ли не фантастика! Просто Орлов начинал с мэйнстрима — да так там и остался.

Приведу пример «православной fantasy», где в основу сюжета положено житие святого. Автор безусловно верит и в реальность этого жития, и в этого святого. У Бориса Зайцева есть рассказ о лохматом сердце, которое обладатель долго пытался умягчить и даже смолоть на мельнице. Чем не «павичевщина» — а выходило в православном издательстве.

Итак, на вопрос «возможна ли православная fantasy?» я получаю неожиданный ответ: возможна. Ее приметы:

1. Автор в силу ряда обстоятельств, часто случайных, принадлежит к тусовке писателей-фантастов.

2. Автор является православным христианином на самом деле.

2.1. Следовательно, автор действительно верит в те чудеса, которые описаны в Евангелии и житиях святых.

3. В своих сочинениях автор не заигрывает с чуждыми ему идеологиями (например, с буддизмом, язычеством, рерихианством и т. п.), а строго держится собственной. Следовательно «хорошей» ведьмы в его произведении быть не может, «равновесия добра и зла» — тоже.

4. «Чудесной» составляющей сюжета может быть любая святоотеческая история, изложенная опоэтизированно, с приключениями, переживаниями, диалогами — в общем, художественно.

Вот еще пример. Есть один святой воевода, он жил в Византии и сражался с болгарами. Как-то раз он сумел избежать большого соблазна и не впасть в смертный грех (прелюбодеяние). На другой день он увидел такой сон: будто находится в воздушном пространстве и перед ним сидит некто светоносный и страшный, а земля — далеко внизу, и там кипит битва. Сперва одолевали греки, но вот некто страшный переложил левую ногу на правую — и одолели болгары. Все поле было устлано мертвыми телами греческих воинов, и зеленело травой только одно место — как раз такого размера, что там мог поместиться один человек. «Это место — твое, — сказал воеводе некто страшный. — Ты сам себя спас, когда победил соблазн».