Возлюби ближнего своего. Ночь в Лиссабоне - Страница 30

Окна жилого вагончика были открыты настежь. Было душно и очень тихо. Лило постелила на кровать пестрое одеяло, а на постель Керна – бархатный занавес из тира. В окне покачивались два китайских фонарика.

– Сегодня у нас венецианская ночь кочевников, – сказал Штайнер. – Вы были в маленьком концлагере?

– Что ты имеешь в виду?

– Аттракцион с привидениями.

– Да.

Штайнер рассмеялся.

– Подвалы, застенки, цепи, кровь и слезы – аттракцион вдруг стал современным, не так ли, маленькая Рут? – Он встал. – Предлагаю выпить по стакану водки. – Он взял со стола бутылку. – А вы выпьете, Рут?

– Да, большой стакан.

– А Керн?

– Двойную порцию.

– Дети, вы делаете успехи! – сказал Штайнер.

– Я должен выпить просто потому, что радуюсь жизни, – заявил Керн.

– Дай и мне стакан, – сказала Лило, вошедшая с блюдом поджаристых пирожков.

Штайнер разлил водку. Потом он поднял свой стакан и усмехнулся.

– Да здравствует депрессия! Темная мать радости жизни!

Лило поставила блюдо и принесла глиняную миску с огурцами и тарелку черного русского хлеба. Потом она взяла свой стакан и медленно выпила. Свет китайских фонариков мерцал в прозрачной жидкости, и казалось, что она пила из розового алмаза.

– Дашь мне еще стакан? – попросила она Штайнера.

– Сколько тебе угодно, моя печальная дочь степей. Рут, а как вы?

– Я тоже еще выпью.

– И мне дайте, – сказал Керн. – Мне повысили гонорар.

Они выпили, а потом ели горячие пирожки с мясом и капустой. Штайнер сидел на кровати и курил. Керн и Рут уселись на полу, на постели Керна. Лило входила и выходила и убирала посуду. Ее большая тень скользила по стенам вагончика.

– Спой что-нибудь, Лило, – сказал немного погодя Штайнер.

Она кивнула и взяла гитару, висевшую в углу на стене. Ее голос, такой хриплый, когда она говорила, стал ясным и глубоким, когда она запела. Она сидела в полутьме. Ее обычно неподвижное лицо оживилось, а в глазах появился какой-то дикий и печальный блеск. Она пела русские народные песни и старые колыбельные песни цыган. Потом умолкла и поглядела на Штайнера. В глазах ее отражался свет.

– Пой, – сказал Штайнер.

Она кивнула и взяла несколько аккордов на гитаре. Потом начала напевать короткие однообразные мелодии, из которых иногда поднимались слова, как поднимаются птицы из темноты степей, – песни странствий, мимолетного покоя среди шатров, и казалось, что этот вагончик в неспокойном свете фонариков превращается в шатер, наскоро разбитый в ночи, а завтра всем им придется идти дальше.

Рут сидела перед Керном, прислонившись к его поднятым коленям, и он чувствовал ровное тепло ее спины. Она откинулась головой на его руки. Тепло струилось через руки в его кровь и делало его беззащитным перед неизведанными желаниями. Что-то рвалось внутрь и наружу, что-то темное, оно было в нем и вне его, оно было в низком страстном голосе Лило и в дыхании ночи, в смятенном беге его мыслей и в сверкающем потоке, который вдруг подхватил его и понес. Он положил руки, как шаль, на узкий затылок и ощутил его податливое движение навстречу.

Керн и Рут вышли из вагончика. Стояла тихая ночь. Аттракционы были уже затянуты серыми парусиновыми тентами, шум затих, и над ярмарочной суматохой и криками, над трескотней выстрелов и пронзительными вскриками с русских гор снова бесшумно вырос лес и похоронил под собой пеструю и серую сыпь шатров.

– Ты домой? – спросил Керн.

– Не знаю. Нет.

– Давай еще побудем здесь. Побродим. Я хотел бы, чтобы завтра никогда не наступало.

– Да. Завтра – это всегда страх и неизвестность. Как здесь красиво.

Они шли сквозь темноту. Деревья над ними не шелохнулись. Они были погружены в мягкое молчание, как в невидимую вату. Листья не издавали ни малейшего шороха.

– Может, мы – единственные, кто еще не спит…

– Не знаю. Полицейские всегда не спят допоздна.

– Здесь нет полицейских. Здесь нет. Здесь лес. Здесь так хорошо гулять! Шагов совсем не слышно.

– Да, ничего не слышно.

– Нет, тебя я слышу. Но, может быть, и себя тоже. Не могу представить, как было без тебя.

Они пошли дальше. Было так тихо, что тишина, казалось, рокотала – словно задыхалась и ждала откуда-то издалека чего-то необычайно странного.

– Дай мне руку, – сказал Керн. – Я боюсь, что ты вдруг исчезнешь.

Рут прислонилась к нему. Он почувствовал на лице ее волосы.

– Рут, – сказал он, – я понимаю, это всего лишь чуть-чуть близости среди бегства и пустоты, но для нас это, наверное, больше, чем многое, называемое высокими словами…

Она уткнулась ему в плечо. Некоторое время они стояли молча.

– Людвиг, – сказала Рут. – Иногда мне больше никуда не хочется. Хочется просто так упасть на землю и погаснуть…

– Ты устала?

– Нет, не устала. Я не устала. Я могла бы идти так без конца. Земля такая мягкая. Ни на что не натыкаешься.

Поднялся ветер. Листва над ними зашелестела. Керн почувствовал на руке теплую каплю. Вторая капля скользнула по лицу. Он взглянул вверх.

– Начинается дождь, Рут.

– Да.

Капли падали все ритмичнее и чаще.

– Возьми мою куртку, Рут, – сказал Керн. – Мне не холодно, я привык.

Он накинул свою куртку на плечи Рут. Она ощутила сохранявшееся еще в ней тепло и вдруг странным образом почувствовала себя в укрытии.

Ветер затих. Лес, казалось, на мгновение перевел дух, потом вспыхнула беззвучная белая молния, раздался близкий гром, и вдруг дождь обрушился с такой силой, словно молния вспорола небо.

– Бежим быстрее! – закричал Керн.

Они бросились к спрятанной под спущенным тентом карусели, неясно маячившей в темноте ночи, как молчаливая разбойничья башня. Керн приподнял парусину, они оба забрались под нее и остановились, тяжело дыша, вдруг ощутив себя в безопасности, как под большим, темным барабаном, по которому горохом стучал дождь.

Керн схватил Рут за руку и потащил за собой. Их глаза скоро привыкли к темноте. Вокруг них, словно привидения, вставали на дыбы кони; замирали в вечном, призрачном беге олени; лебеди простирали крылья, полные таинственных сумерек, и спокойно стояли, темнея во тьме, мощные спины слонов.

– Иди сюда! – Керн усадил Рут в одну из гондол. Он собрал в колясках и каретах несколько бархатных подушек и разложил их внутри. Потом стащил с одного из слонов шитую золотом попону.

– Так, теперь у тебя одеяло как у принцессы.

Снаружи слышались длинные раскаты грома. Молнии бросали бледный, матовый отсвет в теплую темноту шатра – и тогда каждый раз выныривали пестрые рога и сбруя животных, которые мирно шествовали по вечному кругу одно за другим, как ласковое, далекое видение зачарованного рая. Керн увидел бледное лицо Рут с темными глазами и, укрывая ее, ощутил под рукой ее грудь, снова неведомую и странно притягательную, как в ту первую ночь в отеле «Бристоль» в Праге.

Гроза быстро приближалась. Гром перекрывал стук дождя, барабанившего по натянутому тенту, с которого потоками низвергалась вода; от сильных ударов начинал дрожать пол, и вдруг, в раскатившемся эхом молчании последнего, особенно сильного сотрясения, карусель двинулась и начала медленно вращаться. Медленнее, чем днем, как бы нехотя и по чьему-то тайному принуждению… И музыка заиграла медленнее, чем днем, и как-то странно прерывалась паузами. Карусель прошла только полкруга, словно на мгновение пробудилась ото сна, потом снова остановилась, и музыка умолкла, как будто музыкальный механизм сломался от усталости, и только дождь еще шумел – дождь, древнейшая колыбельная мира.

Площадь перед университетом была залита полуденным солнцем. Над крышами в ясном голубом воздухе кружилась стая беспокойных ласточек. Керн стоял на углу площади и ждал Рут.

Из больших дверей вышли первые студенты и начали спускаться по лестницам.