Возлюби ближнего своего. Ночь в Лиссабоне - Страница 19

– Вы пьете, Керн?

– Мало.

– Еврейский порок – воздержание от алкоголя. Зато вы больше понимаете в женщинах. Но женщины совсем не хотят, чтобы их понимали. Ваше здоровье!

– Ваше здоровье. – Керн осушил свой стакан. После этого он почувствовал себя лучше. – Это только преждевременные роды? – спросил он. – Или еще что-нибудь?

– Да. На четыре недели раньше. Перенапряжение. Еще бы: поезда, пересадки, волнения, беготня и прочее, понимаете? Женщина в ее положении не должна была этого делать.

– А почему она уехала?

Мариль снова налил.

– Почему, – сказал он. – Потому что она хотела, чтобы ее ребенок был чехом. Потому что она не хотела, чтобы его уже в школе оплевывали и дразнили жидовской мордой.

– Я понимаю, – сказал Керн. – А ее муж не уехал с ней?

– Мужа давно посадили. Почему? Потому что у него было дело и он был способнее, чем его конкурент на ближайшем углу. Что делает конкурент? Идет и доносит на него – антигосударственные настроения, коммунистические идеи, недовольство. В таком духе. Человека сажают, а конкурент получает клиентуру. Понятно?

– Это я знаю, – сказал Керн.

Мариль осушил свой стакан.

– Жестокое время. Мир защищают пушки и самолеты, человечность охраняют погромы и концлагеря. Все поставлено с ног на голову, Керн, все ценности. Агрессор сегодня – защитник мира, затравленный и гонимый – опаснейший преступник. И есть целые народы, которые в это верят.

Через полчаса они услышали из соседней комнаты тонкий квакающий крик.

– Черт возьми, – сказал Мариль. – Они свое дело сделали. Одним чехом на свете больше. За это надо выпить. Ну, Керн! За самое великое чудо на свете! За рождение! А знаете, почему это чудо? Потому что потом снова умирают. Ваше здоровье!

Дверь открылась. Вошел второй врач. Он был забрызган кровью и весь в поту. В руках он держал красное, как рак, нечто, которое квакало и которое он пошлепывал по спине.

– Он жив! – проворчал он. – Есть здесь что-нибудь? – Он схватил груду тряпок. – Ну хотя бы это. Девушка! – Он передал Рут ребенка и белье. – Искупать и завернуть не слишком туго, хозяйка умеет, но не здесь, где эфир, – в ванной.

Рут взяла ребенка. Ее глаза показались Керну огромными. Врач сел за стол.

– Здесь есть коньяк?

Мариль налил ему стакан.

– Интересно, как чувствует себя врач, – спросил он, – когда видит, что каждый день строятся новые пушки и самолеты, но не больницы? Ведь первые только для того и существуют, чтобы не пустовали вторые?

Врач взглянул на него.

– Мерзко, – сказал он. – Мерзко. Штопаешь людей с величайшим искусством, чтобы их с величайшим варварством снова разорвало на куски. Почему бы сразу не убивать детей! Много проще.

– Мой дорогой, – возразил депутат парламента Мариль. – Убивать детей – преступление. Убивать взрослых – дело национальной чести.

– В новой войне будут убивать и детей и женщин, – проворчал врач. – Мы искоренили холеру – а ведь она безобидная болезнь по сравнению с самой маленькой войной.

– Браун! – крикнул врач из соседней комнаты. – Быстрее!

– Иду.

– Черт возьми! Что-то неладно, – сказал Мариль.

Через некоторое время Браун вернулся. Он вдруг как-то осунулся. Он выглядел обессиленным.

– Разорвана шейка матки, – сказал он. – Ничего нельзя сделать. Женщина истекает кровью.

– Ничего нельзя сделать?

– Ничего. Мы все пробовали. Кровотечение не прекращается.

– Вы не можете сделать переливание крови? – спросила Рут, стоявшая в дверях. – Можно взять у меня.

Врач покачал головой.

– Не поможет, девочка. Если оно не прекратится… – Он ушел. В светлом четырехугольнике открытой двери было что-то жуткое. Все трое молчали. Тяжело ступая, вошел коридорный.

– Убрать?

– Нет.

– Вы не хотите выпить? – спросил Мариль у Рут.

Она покачала головой.

– Все же выпейте. Это лучше. – Он налил ей полстакана.

На горизонте над крышами мерцали последние зеленоватые и оранжевые отблески золота. В них плыла бледная луна, разъеденная дырами, как старая медная монета. С улицы слышались голоса, громкие, довольные, ни о чем не подозревающие. Керн вдруг вспомнил Штайнера и его слова. Если около тебя кто-то умирает, ты не ощущаешь смерти. В этом несчастье мира. Сострадание – не боль. Сострадание – это скрытое злорадство. Облегченный вздох, что умираешь не ты и не тот, кого ты любишь. Он посмотрел на Рут. Он не смог увидеть ее лица.

Мариль прислушался.

– Что это?

Долгий глубокий звук скрипки повис в наступающей ночи. Он замер, нахлынул снова, устремился вверх, победно, упрямо – и пассажи начали искриться, все нежнее и нежнее, как наступающий вечер.

– Это здесь, в отеле, – сказал Мариль и посмотрел в окно. – Над нами, на пятом этаже.

– Я его, кажется, знаю, – сказал Керн. – Это скрипач, которого я уже один раз слышал. Я не знал, что он тоже здесь живет.

– Это не простой скрипач. Это много больше.

– Пойти сказать ему, чтобы он не играл?

– Зачем?

Керн сделал движение к двери. Очки Мариля блеснули.

– Нет. К чему? Печальным можно быть всегда. А смерть – везде. Это все связано.

Они сидели и слушали. Через несколько минут из соседней комнаты вышел Браун.

– Все кончено, – сказал он. – Exitus[10]. Она не очень мучилась. Она знает, что ребенок родился. Мы успели ей это сказать.

Все трое встали.

– Мы можем снова принести ее сюда, – сказал Браун. – Ведь соседняя комната понадобится жильцам.

Женщина лежала среди окровавленных полотенец, тампонов, ведер и тазов с кровью и ватой, белая и неожиданно худая. У нее было чужое строгое лицо, и ничто больше не касалось ее. Врач с лысиной, который суетился вокруг нее, производил впечатление контраста: полнокровная жизнь, которая поглощает, переваривает, выделяет, – рядом с покоем завершенности.

– Оставьте, не раскрывайте, – сказал врач. – Лучше не смотреть. И так вы насмотрелись достаточно, а, девочка?

Рут покачала головой.

– Вы держались мужественно. Не струсили. Знаете, что мне хочется, Браун? Повеситься, повеситься на ближайшем окне.

– Вы спасли ребенка: это была блестящая операция.

– Повеситься! Я понимаю, что мы сделали все возможное, что мы бессильны. И все-таки мне хочется повеситься!

Он задыхался от горечи, его лицо над воротником окровавленного халата было красным и мясистым.

– Вот уже двадцать лет, как я работаю. И каждый раз, когда у меня кто-нибудь отдает концы, мне хочется повеситься. Слишком нелепо. – Он повернулся к Керну. – Возьмите сигарету из левого кармана моего пиджака и дайте мне закурить. Да, девочка, я знаю, о чем вы думаете. Так, теперь огня. Я пойду умоюсь. – Он посмотрел на резиновые перчатки с таким видом, словно они были виноваты во всем, и, тяжело ступая, ушел в ванную.

Они вынесли кровать, на которой лежала мертвая, в коридор, а оттуда – обратно в ее комнату. В коридоре стояло несколько человек жильцов соседнего номера.

– Разве нельзя было отвезти ее в клинику? – спросила сухопарая женщина с индюшачьей шеей.

– Нет, – сказал Мариль. – А то бы отвезли.

– А теперь она останется здесь на целую ночь? Кто же заснет, если рядом покойница?

– Тогда не надо засыпать, бабушка! – отрезал Мариль.

– Я не бабушка, – вспылила женщина.

– Оно и видно.

Женщина бросила на него злобный взгляд.

– А кто уберет комнату? Этот запах никогда не выветрится. Ведь можно было использовать для этого десятый номер.

– Вот видите, – сказал Мариль, обращаясь к Рут, – эта женщина мертва. А она была нужна своему ребенку и, может быть, мужу. А эта нескладная доска, что орала в коридоре, – живет. И доживет до глубокой старости, к ужасу ближних. Вот вам неразрешимая загадка.

– Зло – прочнее, оно выносливей, – угрюмо отозвалась Рут.

Мариль посмотрел на нее: