Вожделеющее семя - Страница 24

Тристрам сильно похудел, и у него отросла жесткая борода. Его давно перевели из Центра временного содержания на Франклин-роуд в мужское отделение огромного столичного Института коррекции, в Пентонвилль. Заросший Тристрам все больше «зверел»: частенько – совсем как горилла в клетке – тряс решетчатую дверь камеры, с угрюмым видом скреб стены, выцарапывая грязные непристойности, и переругивался с тюремщиками.

Теперь это был совсем другой человек.

Тристрам жалел, что рядом нет Джослина и этого милого мальчика Уилтшира: он бы им устроил веселую жизнь. И не задумался бы. Что же касается Дерека… Тристрам бредил наяву, представляя себе различные приятнейшие картины: он выдавливает Дереку глаза, кастрирует его хлебным ножом и т. д., и т. п.

Сокамерником Тристрама был пропахший плесенью ветеран– рецидивист лет шестидесяти – карманник, фальшивомонетчик, браконьер, – державшийся с мрачным достоинством.

– Если бы мне было даровано благо книжного знания, как вам, – заявил он как-то октябрьским утром, – то еще неизвестно, каких бы высот я достиг.

Тристрам потряс решетчатую дверь камеры и зарычал. Его сокамерник продолжал ремонтировать зубной протез верхней челюсти с помощью замазки, которую стянул в одной из мастерских.

– Несмотря на удовольствие, которое доставляло мне ваше общество на протяжении более чем месяца, я не могу сказать, что покину это место с сожалением, особенно если такая погода продержится еще некоторое время. Тем не менее я не сомневаюсь, что буду иметь честь возобновить знакомство с вами в не слишком отдаленном будущем.

– Послушайте, мистер Несбит, – заговорил Тристрам, отрываясь от решетки. – В последний раз прошу. Ну пожалуйста! Вы окажете услугу не только мне, но и всему обществу. Найдите его. Убейте его. У вас же есть адрес.

– Я сам затрагиваю эту щекотливую тему в последний раз, мистер Фокс. И повторяю снова, что совершаю преступные деяния с целью обогащения, а не ради сомнительного удовольствия поучаствовать в чьих-то личных вендеттах и тому подобном. В этом убийстве из мести деньги не фигурируют. Как бы сильно я ни хотел угодить другу – я позволю себе считать вас таковым, – должен сказать, что деяния такого рода совершенно противоречат моим принципам.

– Это ваше последнее слово?

– К моему огорчению, мистер Фокс, я должен сказать, что это так; я обязан заявить об этом совершенно определенно.

– Что ж, мистер Несбит, в таком случае вы – бесчувственный ублюдок!

– Ах, мистер Фокс, не подобает вам выражаться такими словами! Вы человек молодой, вам еще предстоит пробивать себе дорогу, поэтому не побрезгуйте советом старого чудака вроде меня. А совет таков: сохраняйте самообладание. Без этого вы ничего не достигнете. А вот владея собой, устраняя все личное из ваших ученых занятий, вы далеко пойдете.

Большим пальцем старик попробовал замазку, скреплявшую зубы с пластиковым нёбом, и, по-видимому удовлетворенный, вставил челюсть в рот.

– Лучше, – констатировал он. – Будет служить… Так вот, «Всегда имейте опрятный вид» – мой другой совет юным честолюбцам. Таким, как вы.

Послышался приближающийся звон ключей. Надзиратель с лошадиным лицом и петушиной грудью, одетый в засаленную синюю форму, открыл дверь камеры.

– Вы – на выход! – приказал он мистеру Несбиту. Тот, вздыхая, поднялся с нар.

– Где ваш вонючий завтрак? – зарычал на надзирателя Тристрам. – Опаздываете с завтраком, черт бы вас побрал!

– Завтрак отменяется, – ответил надзиратель. – Как раз с сегодняшнего утра.

– Это гнусная подлость! – закричал Тристрам. – Это чудовищно! Я требую встречи с Начальником тюрьмы, будь он проклят!

– Я уже говорил вам, чтобы вы попридержали язык, – строго произнес надзиратель. – Иначе вам будет плохо. А так оно и случится.

– Ну, – сказал мистер Несбит, по-светски протягивая Тристраму руку, – я с вами прощаюсь, но надеюсь на возобновление приятного знакомства.

– Вот он разговаривает так, как положено, – одобрительно заметил надзиратель. – А вам и таким, как вы, следовало бы брать с него пример, а не ругаться и чертыхаться без передышки.

И надзиратель вывел из камеры мистера Несбита, лязгнув напоследок засовом и поскрипев ключом, как бы продолжая свои упреки.

Тристрам схватил стальную ложку и принялся выцарапывать на стене неприличное слово. Как раз в то время, когда он заканчивал последнюю закорючку, вернулся надзиратель и снова загремел засовом и заскрипел ключом.

– Вот вам новый товарищ, – сообщил он. – Один из ваших. Не чета тому джентльмену, который с вами до того сидел. Заходи, ты!

В камеру вошел мрачного вида человек с глубоко посаженными глазами в черных глазницах, с красным крючковатым носом и капризным стюартовским ротиком. Свободное серое тюремное одеяние шло ему, что позволяло предположить наличие у него привычки к монашеской одежде.

– Ба! – воскликнул Тристрам. – Мы, кажется, где-то встречались!

– Ах, как трогательно! – съязвил надзиратель. – Воссоединение старых друзей.

Он вышел из камеры, запер дверь и некоторое время наблюдал за ними сквозь решетку, сардонически улыбаясь. Потом он ушел, звеня ключами.

– Мы встречались в «Монтегю», – напомнил новому соседу Тристрам. – Там вас Немного побила полиция.

– Меня побили? Мы встречались? – неуверенно переспросил человек. – Так много событий, так много людей, так много оскорблений и побоев. Такова доля Учителя моего и моя.

Покачивая головой, новичок оглядел камеру сидевшими в черных провалах глазами. Затем, с совершенно будничной интонацией, он произнес: – «Если я забуду тебя, о Иерусалим, пусть отсохнет моя правая рука; пусть прилипнет к гортани язык мой, если я не буду вспоминать тебя, Иерусалим, как радость жизни моей».

– Вас за что посадили? – поинтересовался Тристрам.

– Они схватили меня, когда я служил мессу. Хоть и лишенный сана, я располагаю авторитетом. В последнее время появилась потребность в таких, как я, и потребность эта быстро усиливается. Страх рождает веру в Бога, это несомненно. Поверьте мне, в настоящее время можно собрать довольно многочисленную паству.

– Где?

– Вернуться в катакомбы. В заброшенные тоннели. В подземные вестибюли метро, – с удовлетворением ответил священник. – Даже в подземные поезда. «Месса в движении» – так я это называю. Да, – продолжал он, – страх нарастает. Голод – этот ужасный всадник – мчится по Земле. Бог требует достойной Его жертвы, утоления Его голода. И, в каком-то смысле, запрещение вина – это жертва Ему. О! – воскликнул сокамерник, покосившись на граффити Тристрама. – Афоризмы на камне, да? Это для препровождения времени, я полагаю.

Стоявший перед Тристрамом человек резко отличался от того, которого он помнил по быстротечному избиению в «Монтегю». Этот человек был спокоен, речь его была сдержанной, и он изучал увековеченные Тристрамом непристойности с таким видом, словно они были написаны на неизвестном языке. Но затем новичок сказал: – Интересно. Я вижу, вы несколько раз написали имя Создателя вашего. Попомните мои слова: все вернутся к Богу. Вот увидите. Да мы все это увидим.

– Я использовал это слово в знак протеста, – грубо огрызнулся Тристрам. – Это просто неприличное слово, вот и все.

– Совершенно верно, – проговорил лишенный сана священнослужитель с тихой радостью. – Все неприличные слова изначально принадлежат религии. Все они связаны с плодовитостью, ее процессами и органами. Бог, учат нас, есть любовь.

Словно для того, чтобы отвлечь внимание от его слов, огромные громкоговорители, не видимые в углах расположенных ярусами галерей, изрыгнули, словно трубы Судного дня, оглушительные звуки, которые стали падать в пустое брюхо тюремного колодца.

«Внимание! – прогрохотали репродукторы, и это слово („Внимание,… мание,… ание,… ань,… ань…“) запрыгало, как мяч, потому что звуки из дальних рупоров накладывались на звуки из ближних.

«Внимание! Всем слушать важное сообщение! Это говорит Начальник».