Воздушная тревога - Страница 3

— Странное совпадение! Мы оба тут почти одно и то же время.

Я как раз собирался спросить ее, как ей жизнь на аэродроме, когда до меня вдруг дошло, что все замолчали и слушают Треворса.

— …Беда в том, что неизвестно, как они попали в руки этого агента. Либо он сам проник сюда, либо получил эту информацию через кого-то.

— Ну, проникнуть сюда пара пустяков. Охрана у главных ворот, похоже, пропускает чуть ли не любого, кто в форме, и даже документов не спрашивает.

— А все эти работники, которые приходят и уходят, — вставил Худ. — Любой из них может оказаться членом «пятой колонны». Насколько я знаю британскую организацию, их не очень-то проверяют.

— И не только работники, — сказал Джон Лэн-гдон. — Это с таким же успехом может оказаться и кто-нибудь из военнослужащих. Когда я записывался, никто даже не поинтересовался, не фашист ли я и не настроен ли пронацистски. За семь лет Германия вполне могла подготовить шпионскую сеть. Можно дать голову на отсечение, что их шпионы не только среди гражданского населения.

— Беда в том, что шпионом может оказаться любой, кто имеет доступ к нашему аэродрому, — сказал Треворе. — Им может оказаться даже кто-нибудь из нашего подразделения.

— Например, Уэстли, — вставил Худ. Уэстли никому не нравился, и было известно, что одно время он принадлежал к БСФ[9].

— Сегодня днем, когда мы вступили в бой, он сидел в окопе и дрожал, как будто до смерти напугался, как бы мы не сбили немецкий самолет.

— Как бы там ни было, завтра Огги собирается прочесть нам небольшую лекцию о Британской империи и о наших обязанностях как солдат короля, — продолжал Треворе. — Рабочих всех проверяют. И нам выдадут специальные пропуска, чтобы любому нетабельному лицу не так-то просто было проникнуть в лагерь.

— В чем тут дело? — спросил я Кэна. — Я прослушал начало.

— Тайни говорит, что у одного нацистского агента обнаружили подробный план нашего аэродрома.

— А зачем он немцам? — поинтересовался я. — Я хочу сказать, можно подумать, что у них нет всей необходимой информации.

— Да не все так просто, — возразил Кэн. — Видишь ли, положение с каждым месяцем меняется. Вероятно, они намерены сделать авиабазы истребителей своей целью Номер Один. Вполне возможно. Если бы аэродромы для истребителей удалось парализовать хоть на двадцать четыре часа, вторжение могло бы оказаться успешным. Еще два месяца назад наша база была защищена всего шестью ручными пулеметами «льюис»; два были укомплектованы людьми из ВВС, четыре — из другого подразделения нашей батареи. А сейчас у нас две трехдюймовки, два самоходных «бофорса»[10] и один «испано»[11], не говоря уже обо всех наземных оборонительных сооружениях. Для успешного нападения на аэродром информация обо всех этих новых средствах обороны была бы в высшей степени важной.

— Ясно.

Это было очевидно. Каковы бы ни были взгляды Верховного командования два или три месяца назад, я знал, что Министерство военно-воздушных сил[12] никогда не обманывалось относительно того, что произойдет, если основные базы истребителей будут парализованы даже на кратчайший срок.

После первой вспышки рассуждений за столом все, казалось, как-то странно примолкли. Представив себе картину, которую обрисовал Кэн, я ощутил внутри неприятное чувство, какое бывает, когда человек тонет. Конечно, это мог быть обычный сбор информации немецкой шпионской сетью. Но весть о том, что Германии понадобились подробные планы оборонительных сооружений аэродромов, пришла сразу же за бомбежкой Митчета, и я не мог рассматривать ее иначе, как указание на то, что немцы решили уничтожить британские базы истребителей, и что теперь наша очередь.

Кажется, именно тогда до меня впервые дошло, что Торби — это закрытое пространство, в котором мы были, как в тюрьме. Выбраться отсюда невозможно. Придется оставаться здесь и ждать то, что нам уготовано.

— Ужасно, правда? — сказала Марион. — Я о том, что их интересует расположение каждого орудия, каждой траншеи, каждого куска колючей проволоки.

Она натянуто улыбнулась.

— Вы знаете, — продолжала она, — когда я сюда попала, я думала, это так романтично. Смотреть, как взлетают самолеты, для меня было удовольствием. По «танною»[13] объявляется готовность, на капонирах гудят моторы. Затем подготовка к взлету, рев моторов у старта взлетной полосы. Особенно мне нравилось смотреть, как летчик ведущего самолета каждого звена резко опускает руку, давая сигнал. Я прямо вся трепетала от восторга. Только что они были на земле, и вот уже едва заметные пятнышки в небе. А еще через несколько минут они могут оказаться в отчаянной схватке с врагом, защищая берега Британии. Было здорово, находясь в оперативном отделе, держать руку на пульсе событий, засекать налеты вражеских самолетов, — она пожала плечами. — А сейчас моего девичьего трепета как не бывало. Новизна пропала, осталась неприглядная картина — пыль, провода, шум. Это можно в какой-то мере объяснить усталостью. Но я также начинаю отдавать себе отчет и в том, что противовоздушная оборона — не приключение, а самая настоящая война, такая же жестокая и изматывающая, как и в 1914, вот и все. Сознание того, что я держу руку на пульсе событий, уже не доставляет мне удовольствия. Я лишь испытываю примитивную радость от понимания того, чго помогла нашим машинам встретиться с врагом.

— До чего же мы с вами похожи в этом, — не удержался я. — Сначала и я был в восторге, не то, что теперь.

— По-моему, это за нами, — сказал Кэн, глядя мимо меня на вход в палатку.

Я обернулся. Там появился один из наших ребят. Он был в каске, а противогаз держал наготове. Он остановился, ища кого-то глазами в дыму палатки, затем направился прямо к нашему столу.

— К орудию!

— О, черт! — не удержался Треворс.

— Что-нибудь интересное?

— Обычные визитеры. Один как раз сейчас над нами.

— Пошли, ребятки, допивайте.

Треворс скопировал одну из официанток вечерней столовой, это вызвало взрыв смеха. Торопливо доглатывая пиво, все вскочили на ноги.

Мы вывалили из палатки на плац. Стояли сумерки. Кварталы казарменного городка темным силуэтом выделялись на фоне длинных «карандашей» прожекторов, ткавших витки узоров на звездном небе. Некоторые вскочили на свои велосипеды, мы с Кэном бросились бегом. Над головами слышался прерывистый стук мотора немецкого самолета. Он летел где-то в ночной полутьме по направлению к Лондону. С севера доносился гул заградительного огня на Темзе, и иногда мы видели небольшие, похожие на звездочки, разрывы снарядов. Уже в конце плаца нас подобрал тягач, который обычно таскал «бофорсы», и высадил нас у нашего орудия. Мы забежали в барак, чтобы взять свои каски и противогазы. При свете двух фонарей «летучая мышь» помещение казалось голым и брошенным. На столе валялись остатки ужина, среди грязных тарелок стояли шахматы, на одной из коек были разбросаны карты, розданные для игры в бридж. Когда дежурное подразделение застала тревога, все побросали, как было.

На дворе сгустилась ночь. Огни прожекторов, следуя за курсом самолета, переместились к северу. В их свете с грехом пополам можно было разглядеть наш окоп — черный круг мешков с песком и торчащий в небо ствол орудия. Внутри круга беспокойно сновали фигуры в касках. По дороге к окопу мы столкнулись с запыхавшимся Мики Джонсом. Ему не повезло — его никто не подбросил.

— Кое-кому удача так и прет, — сказал он. — Боже, я задыхаюсь, всю дорогу бежал. А этот черт, капрал Худ, идет себе спокойненько, как будто и войны никакой нет.

Когда мы забрались в окоп, Джон Лэнгдон, все еще сидя на своем велосипеде, разговаривал через парапет из мешков с песком с Эриком Хэлсоном, младшим капралом во главе дежурного подразделения.