Воздух небесного Града - Страница 27

201

Бердяев, то есть именно те, кто нас интересует, — будущие «парижские» богословы и философы. Один из них, Николай Бердяев, перед высылкой пошёл проститься с отцом Алексием Мечёвым, прихожанином храма которого являлся. Бердяев вовсе не был кристальным выразителем православной философии. В своём творчестве он ярок, неожидан, глубок. Но он открыт для критики, далёк от непогрешимости и часто критики достоин. В то же время, отец Алексий свят и ещё при жизни всенародно любим. Отношение московского батюшки, этого «второго Иоанна Крон- штадского», к известному и изгоняемому философу может служить неким эталоном отношения ко всему означенному явлению. Так вот, Бердяев вспоминал, что старец встал ему навстречу «весь в белом», «как бы пронизанный лучами света». Тогда как философ смущался в ожидании отъезда и был встревожен, праведный священник сказал ему: «Вы должны ехать. Ваше слово должен услышать Запад».

Что ж, остаётся пока добавить только одно. На Западе кто хотел, тот услышал русскую религиозную мысль в изгнании. Эту мысль теперь

202

нужно услышать и пропустить через горнило изучения на родине, на Востоке. Тем более что ради родины эта мысль звучала и одновременной любовью к истине и к родине она приводилась в движение.

Декарт отдыхает

Петр Чаадаев

Человеческий гений способен достичь запредельных высот и глубин философии. Но любые «рукотворные» умопостроения меркнут при свете той Божественной простоты, который изливается со страниц Евангелия...

В собрании сочинений Чаадаева есть небольшая главка под именем «Надписи на книгах». Подобные главы — интереснейший раздел догадок о внутреннем мире человека, вырастающий из подчёркиваний ногтем или карандашом каких-то слов в текстах читаемых книг, из кратких ремарок, бегло начертанных на полях. Так Татьяна разгадывала тайну оне

203

гинской души по книгам, которые он читал, и по обстановке кабинета.

Хранили многие страницы Отметку резкую ногтей:

Глаза внимательной девицы Устремлены на них живей.

И далее:

На их полях она встречает Черты его карандаша.

Везде Онегина душа Себя невольно выражает То кратким словом, то крестом,

То вопросительным крючком.

С подобным интересом открывал я книгу писем, заметок, набросков Чаадаева. Признаюсь, мне интересен этот человек, о котором Тютчев писал, что не согласен с Чаадаевым более, чем с кем-либо другим, но любит его более всех остальных. Пётр Яковлевич — враг всякого «ура-патриотизма», обоснованного нелепостями типа «шапками закидаем». Он — холодный западник, и вместе с тем — подлинный патриот, он — критик, но не циник, ум

204

ный судья прошедших столетий, с которым можно не соглашаться, но мимо которого нельзя пройти. Его достоинство: он будит мысль и заставляет искать пути из тупиков и распутий. Volens nolens, к его скудным, но насыщенным писаниям придётся возвращаться ещё не раз, то опровергая их, то дополняя, то соглашаясь с ними, но всегда оттачивая мысль и напрягая душу.

Вот он пишет неизвестному адресату, отравленному модными сомнениями: «Если бы, не называя Христа, вам говорили о Нём как о философе (без употребления обычных избитых выражений), как о Декарте, например, вы признали бы Его учение вполне разумным». Остановимся на этих словах.

Идея сравнить Христа с философами и учителями человечества не нова. При помощи этой идеи одни люди девальвируют христианство до уровня «одного из учений», наряду с пифагорейством, платонизмом, конфуцианством и прочими. Другие, напротив, пытаются обратить внимание читающих и думающих людей на уникальность Христова Евангелия при помощи сравнения Евангелия с учениями человече

205

скими. Вот и мы, отталкиваясь от сентенции Чаадаева, подумаем о Евангелии Христовом ещё раз. Итак: «Если бы вам говорили о Христе как о Декарте...»

Чаадаев приводит в пример сравнения Декарта. Не знаю, говорит ли что-либо это имя читателю; знаком ли читатель с «радикальным сомнением», аналитической геометрией и принципом «думаю — значит, существую». Хорошо во Христе быть книжником, но не фарисеем. Чем больше объём прочитанного, тем ярче сияет на этом фоне Божественная простота и тем сильнее может быть аргументация в пользу Слова Божия. Декарт тоже может быть полезен, хотя читают его за пределами специальных курсов, конечно, и мало, и редко. Но что доступно всякому читателю, так это сравнение объёма написанного Декартом и объёма написанного апостолами о Христе (Сам Господь, как известно, книг не писал). Декарт, Платон, Кант, Гегель и прочие труженики цеха философов, как правило, написали или надиктовали столько, что тоненькая книжечка под названием Новый Завет по объёму сгодится в качестве разве что вступительной статьи к этим фолиантам. Однако по-

206

истине революционной и изменяющей мир стоит признать в первую очередь тоненькую книжечку Нового Завета, в тени которой помещаются все Декарты, Гегели и Канты вместе с комментаторами. Это удивительно!

К чтению таких «тяжеловесов» от философии, как упомянутые гении, может приступить только человек подготовленный. Нужна умственная дисциплина, навык чтения больших текстов, владение особой терминологией и прочее. Рыбак, пастух и домохозяйка, к которым обращено Евангелие и кто часто выведен на его страницах, могут даже не мечтать осилить Канта с Декартом без особых подготовительных трудов. А совершив подготовительные труды, они, скорее всего, махнут рукой на книги сих почтенных мужей и вернутся к сетям, посоху и кухонным горшкам, поскольку это их прокормит, а Кант их быстрее уморит, чем насытит. Не то с Евангелием.

Являясь пищей для самого простого человека, оно вместе с тем питает самые возвышенные умы. Евангелие одновременно предлагает свои сокровища старикам и молодым, грамотеям и невеждам, богачам и беднякам.

207

Евангелие говорит со всеми вообще, кто имеет уши, чтобы слышать. Оно находит путь к совершенно разным сердцам, умам и душам. Это поразительное свойство Евангелия — одно из простейших и неоспоримейших доказательств его Божественного происхождения. Декарт отдыхает.

Читая Платона, я вовсе не обязан верить в Платона. Читая Аристотеля, я вовсе не обязан любить Аристотеля. Мне и в голову это не приходит. Честно говоря, я способен пользоваться методами Аристотеля, ненавидя его самого, что совершенно исключается в отношении к тоненькой книжечке Нового Завета. Светские науки, говорят, не полюбишь, если не поймёшь. А Слово Божие не поймёшь именно если прежде не полюбишь.

На языке Нового Завета «познавать» означает приобщаться к объекту познания в вере и любви. Читая Новый Завет, я то и дело встречаюсь со словами о необходимости веровать в Иисуса Христа и любить Его. Он говорит: Веруйте в Бога, и в Меня веруйте (Ин. 14, 1). И ещё говорит: Кто любит Меня, тот соблюдёт слово Моё, и Отец Мой возлюбит его, и Мы

208

придём к нему и обитель у него сотворим (Ин. 14,23). Эти цитаты можно множить, и они лишь усилят доказательную базу отличия Евангелия от прочих знаковых философских текстов.

В то время, когда Чаадаев писал свои «Философические письма» и обменивался мыслями с немногими друзьями, в России назревало философское пробуждение. Через некоторое время появятся во множестве восторженные юноши, которые согласятся отказаться от всех радостей жизни, если им внятно не объяснят систему Гегеля. То же самое происходило и в умственной жизни Запада. Исключение составляли люди, подобные Кьеркегору. Тот говорил, что не понимает Гегеля, однако не переживает по этому поводу. «Я, — говорил он, — пойму Гегеля, как только захочу его понять. Но я не понимаю Авраама!» Мир веры, мир священных парадоксов и Божиих загадок куда более достоин внимания человеческого, хоть и выражен он языком простых притч или безыскусного повествования.