Воздух небесного Града - Страница 23

Живя в миру, отец Алексий был очень близок по духу подлинному монашеству. Ведь монашество — это не только и не столько безбрачие и чёрные одежды. Это самопожертвование и любовь, это частая молитва о людях, со временем превращающаяся в молитву всегдашнюю. Живя так, Алексий Московский был един в духе с лучшими представителями предреволюционного духовенства. Старцы оптинские считали его своим. Серафим Саровский, к тому времени уже вошедший в небесный покой, наблюдал за его деятельностью и посылал к нему за помощью людей.

Одна женщина, доведённая до отчаяния житейскими трудностями, решила свести счёты с жизнью, для чего пошла в лес, прихватив верёвку. В лесу она увидела сидящего на пеньке благообразного старичка, сказавшего ей: «Это ты нехорошо задумала. Иди-ка в такой-то храм к отцу Алексию. Он тебе поможет». Удивлённая женщина побежала в указанный храм, и первым,

171

что она увидела — была икона старичка, спасшего её от самоубийства. Это был святой Серафим. А храм этот — Никольский храм на Маросейке, где настоятелем был отец Алексий Мечёв.

Такой случай был не единственным. Но дело не только и не столько в чудесах. Дело в любви, без которой засыхают души человеческие; которую многие жадно ищут; которая является отличительным признаком для безошибочного узнавания учеников Христовых.

Никаких миссионерских путешествий, никаких написанных книг. Ничего внешне великого или грандиозного. И вместе с тем подлинная святость, подлинное сердцеведение, при котором батюшка, раскрыв ладошку, мог сказать духовным детям: «Все вы у меня вот где».

Он переживал о них, думал о них, склонив колени, усердно молился о них суетными днями и долгими ночами. Он действительно любил всех попавших в орбиту его молитвы, и они все были у него словно на ладошке со всеми своими страхами, трудностями, проблемами.

Таких людей не бывает много. Захоти любой среднестатистический батюшка унаследовать подобный образ жизни, а вслед за ним —

172

благодатные дарования отца Алексия, порыв его утихнет и «бензин закончится» очень быстро. Далее может начаться «стук в моторе» и капитальный ремонт. Тайна подлинной святости сродни тайне истинной гениальности. Никогда не знаешь, почему дано тому, а не этому; почему у одного хватило верности, твёрдости, мужества, а у сотен других не хватило. Но запах святости должен быть доступен всякому духовному обонянию. И запах этот подсказывает нам то, что мы встречаемся с повторением того опыта, который был у Павла. А именно: И уже не я живу, но живёт во мне Христос (Гал. 2, 20).

Живёт Христос в отце Алексии, в отце Иоанне, в отце Серафиме.

Живут во Христе отец Алексий, отец Иоанн, отец Серафим.

Мы знаем об этом. И тепло, приносимое в души наши мыслями о святых, свидетельствует духу нашему о том, что, хотя мы и далеки от всегдашнего подражания друзьям Божиим, всё же совсем чужими мы ни им, ни Христу не являемся. Но сама теплота эта свидетельствует о том, что и работы много, и двигаться есть куда,

173

и помощники, ранее нас прошедшие путь до конца, готовы прийти на помощь.

Ведь действительно, если в дни земной жизни никто от них не ушёл без утешения, то неужели сегодня, войдя в славу и умножив дерзновение, они откажут нам в помощи?

Не откажут. Правда, батюшка Алексий?

Всеправославный епископ

Идеал православного монашества — с уединённой молитвой и безмолвием — мало понятен западному миру. Практичная Европа и расчётливая Америка даже святость хотят измерять в категориях «общественной пользы»...

Но XX век многое изменил — и на карте мира, и в людских головах. Когда через границы бывшей Российской империи хлынул поток эмигрантов, которые хранили русские иконы и строили православные храмы, — мир встретился с Православием лицом к лицу. Настоящим откровением о Православии стал для мира наш земляк — святитель Иоанн Шанхай

174

ский и Сан-Францисский. Своей удивительной жизнью он многое сказал и Европе, и Америке, и Китаю — о любви, о милосердии, о монашеском подвиге. И об истинной Церкви, которой принадлежал всей душой.

О грешниках писать и говорить легко, поскольку «от нихже первый есмь аз». Частично — опыт, частично — воображение помогут продумать любую ситуацию из той области жизни, где царствуют похоть плоти, похоть очей и гордость житейская. Гораздо тяжелее говорить и писать о святых. Адекватного опыта нет. Рискуешь либо сорваться на щенячий восторг и неуёмные похвалы, либо впасть в сомнение. Обе эти крайности соприкасаются и даже сливаются в духовном мире, где земной глаз ничего разглядеть не может. Именно сомнение любит прятаться за пышными похвальными фразами, и именно любителям дифирамбов больше других угрожает отпадение в неверие.

Похвала святому — это не свидетельство лояльности, подобное стихам о вожде, которые пишут, чтобы не расстреляли. Наши слова самому святому зачем? Если о святом человеке и

175

говорить, то лишь затем, чтобы через его опыт открыть глазам церковного народа некую важную грань духовной жизни. Может — несколько граней, но обязательно — актуальных, не для красного словца и не в копилку эрудита, а для жизни.

Вот я собрался говорить об Иоанне (Максимовиче) и, как всегда в подобных случаях, некоторое время молча сижу и к себе прислушиваюсь. В голове — тишина, не от отсутствия мыслей, а от удивления пред масштабом личности. В руках— лёгкая дрожь от величины задачи. Всего не скажешь, значит, надо говорить главное. Что?

Начну с литургии. «Весь от Бога освящен священнодействием Пречистых Тайн», — так об Иоанне говорится в тропаре. Служил он часто, почти ежедневно, независимо от того, много или мало людей было в храме. Любил служить как простой священник и потреблять Святые Дары после службы. Потреблял долго и в это время молился над Кровью Иисусовой. Один Бог знает жар тех молитв. Помню, в книге о Паисии Святогорце говорится, что некий священник, потребляя Святые Дары, всегда плакал, и его смущало, что «гадкие» слёзы капают

176

в Чашу. Отец Паисий сказал ему: «Помолись обо мне, чтобы Господь дал мне твои „гадкие“ слёзы». Видимо, у владыки Иоанна было что- то подобное, и больше этого было. В любом случае, из алтаря он не выходил долго. Мог ещё читать Евангелие, мог молиться по чёткам. Покидая святилище, со вздохом мог сказать: «Как не хочется уходить из храма».

Любая литургия служится «о всех и за вся». Любая литургия есть событие вселенской важности. В службе сжимается вся история мира до размеров геометрической точки. И прошлое, и будущее мира сворачиваются внутрь, как свиток, как небо в Апокалипсисе, к центру, и служащий священник видит и то, и другое вместе. Вот одна из цитат благодарения: «Поминающе вся о нас бывшая: Крест, гроб, тридневное Воскресение, на небеса восшествие, одесную седение, второе и славное паки пришествие». Второе Пришествие тоже вспоминается! Служащий священник или епископ выходит за рамки временных условностей и становится активным участником всей человеческой истории.

Призваны к этому все служители алтаря, хотя не все это понимают и чувствуют. Так и в

177

море купаются многие, но ныряют на глубину и достают со дна сокровища единицы. Иоанн нырял в глубину и доставал оттуда настоящие сокровища.

Его можно смело называть всеправослав- ным епископом. Его сердце жило не только тревогами и проблемами русской эмигрантской общины и не только мыслями о судьбе покинутой Родины, но и тревогой о Православии как таковом. В своём стремлении к глубокому единству христиан в молитве и вере архиепископ Иоанн откопал и очистил колодцы, засыпанные песком исторического забвения. Это — память о тех святых, которые просияли на Западе до Великой схизмы XI века. Святой Дунстан, святой Колумба, Ансгарий Бременский, Патрик Ирландский и многие другие древние святые Запада — это представители подлинного вселенского Православия, забвение о которых сильно обедняет наше чувство церковности. Владыка Иоанн отыскивал и переиздавал их жития, находил обращённые к ним молитвы, посещал места их трудов и страданий, обретал частицы мощей и прочие реликвии. Труд этот нуждается в продолжении, и плоды его будут