Вот в чем фокус - Страница 4

—   Дядя Гриша, идите сюда!— окликнул я.— Поси­дим вместе.

Он обернулся и с удивлением посмотрел на меня:

—   А... Молодой человек. Спасибо. Мне туда,— и по­казал на сцену.

—   Туда?!— поразился я.— За что, дядя Гриша? Ведь вы самый обыкновенный, самый...

—   Вот именно,— перебил меня Шуршалкин.— Вот именно за это.

И он привычно зашагал к президиуму.

«Н-скому атомному ядру

от электрона внутренней орбиты

Заявление

Вращаясь на внутренней орбите, я накопил немало энергии и опыта. В связи с этим прошу перевести меня на внешнюю орбиту, электрон которой явно не справ­ляется со своими обязанностями. Клянусь отдать все свои силы для процветания нашего атома и Вашего лично».

«Бывшему электрону внешней орбиты

от ее теперешнего обитателя.

Привет, дорогой!

Извини, что вытеснил тебя с насиженного местечка. Такова жизнь! Хочу признаться (только это между нами): я не собираюсь долго задерживаться и здесь.

Мечтаю перебраться в М-ский атом. Там, говорят, сов­сем другая жизнь. Не сердись!

Искренне твой»

«М-скому атомному ядру

от электрона внешней орбиты Н-ского атома

Заявление

Находясь на внешней орбите Н-ского атома, давно и с восхищением наблюдаю за Вашей деятельностью. Работать под Вашим руководством мечтаю с детства. Согласен трудиться на любой орбите, ради процветания М-ского атома и Вашего лично».

«Электрону внутренней орбиты

Н-ского атома.

Привет, дорогой! Пишу тебе из М-ского атома. Да, скажу тебе, здесь совсем другая жизнь. Не могу без смеха вспоминать нашу провинциальную систему: ты да я да наше старенькое ядрышко. Ох, и скука была! Раз в год залетит какой-нибудь несчастный нейтрино — и уже шуму на весь атом. А здесь и мю-мезона проглотят и не заметят. Тебя, конечно, интересует, как я устроился. Сначала плохо, на очень близкой орбите. Вертишься на глазах у начальства, а главное — мало энергии, особенно не разгонишься. Но дождался и я своего часа: по приказу свыше произошла коренная перестройка. Все запрыгали, как зайчики. В общей суматохе я успел выско­чить на внешнюю орбиту. Хвастать не буду, но ты даже пред­ставить не можешь, какие у меня теперь бывают контакты.

В общем, хватит тебе там прозябать, перебирайся сюда, помогу по старой дружбе. Но поторопись, пото­му что я (но строго между нами!) не собираюсь долго оставаться. От залетающих из пустоты частиц я узнал, что есть такие атомы, в сравнении с которыми мой М-ский — деревня. Как наслушаешься про ту жизнь — хоть сейчас рви с орбиты. Но меня предупредили, что без приличного запаса энергии там делать нечего. Вот подкоплю и... В общем, торопись!»

«Н-скому атомному ядру от М-ского

Настоящим извещаем Вас о кончине бывшего Ва­шего сотрудника, впоследствии работавшего у нас на внешней орбите. По его просьбе ему был разрешен временный выход в пустоту с целью туризма и отдыха. К сожалению, он захватил с собой гораздо больше энер­гии, чем это разрешается при подобных выходах. Из­быточная энергия вывела его на произвольную траек­торию и ввергла в опасные столкновения... На днях трагическая аннигиляция вырвала его из наших рядов. Образовавшийся фотон, выполняя волю покойного, на­правляем Вам для церемониального поглощения. Искренне Ваше М-ское атомное ядро».

Я у нас в конторе — редактор стенной газеты. Выз­вал меня однажды директор и говорит:

—   Нам переслали письмо, и в нем утверждается, что наш директор — то есть я — окружил себя угодни­ками и подхалимами, действует по принципу «куда хочу, туда и ворочу», а никто и пикнуть не смеет. Велено, если факты подтвердятся, ударить по директору — то есть по мне — фельетоном в стенгазете. Но, конечно, если подтвердятся. Причем сам понимаешь: там, откуда письмо переслали, два раза не просят. Поэтому вот тебе это письмо — действуй, проверяй.

Взял я письмо и говорю:

—  Товарищ директор, есть сведения, что вы окру­жили себя угодниками и подхалимами.

Он говорит:

—   Сейчас выясним.

Нажал кнопку:

—   Всем немедленно ко мне!

Вскоре весь состав нашей конторы, что называется, высунув языки, сбежался в директорский кабинет. Ка­бинет, кстати, великолепный, по площади такой же, как все остальные наши комнаты, вместе взятые.

—   Ну-ка, окружите меня,— предлагает директор.— Плотнее, плотнее окружите. А теперь отвечайте това­рищу редактору стенгазеты: есть среди вас угодники и подхалимы?

—   Никак нет!— гаркнули собравшиеся в сто глоток, да так дружно, как будто каждый день репетируют.

—   Еще есть вопросы?— обратился директор ко мне.

—   Никак нет!

—   Что ж, кроме вас, все свободны.

Дождался я, когда все вышли, и говорю:

—   Товарищ директор, просто поражаюсь вашему чутью: как вы догадались, что факты не подтвердятся? Докладываю: письмо проверено, факты не подтвердились. Никаких угодников и подхалимов вокруг вас нет, при­чем это не чье-то единоличное мнение, а единодушный ответ всего коллектива. Передайте, пожалуйста, туда, откуда письмо прислали, что ударять фельетоном по директору — то есть по вам — не будем.

Директор тут же позвонил по телефону:

—   Андрей Петрович? Ваше поручение выполнено. Письмо проверено. Факты не подтвердились — как вы и предполагали. В который раз изумляюсь вашей про­ницательности. У нас есть мнение: фельетоном по ди­ректору не ударять. Так... Так... Ах, так? Обязательно выступим. Раз вы так считаете — какие могут быть наши мнения.

Положил трубку и говорит мне:

—   Он считает, что газете по этому вопросу все-таки выступить надо. Не подтвердились факты — и очень хо­рошо. Так и написать: факты угодничества и подхали­мажа медленно, но верно уходят в прошлое. А в нашей конторе ушли вообще. Радостно сознавать. И так да­лее. И написать, конечно, не фельетон, а такие, знаешь, мажорные заметки. С оптимизмом. Можно даже с юмо­ром.

—   Вы абсолютно правы,— говорю,— Обязательно с юмором. Можно написать, что знакомая нам по преж­ним карикатурам фигура подхалима, который при встре­че с начальством низко кланяется, ушла в прошлое. И если вы хотите увидеть, как раньше выглядели под­халимы, зайдите в секцию карате. Вот там, когда вхо­дит тренер, все как один складывают руки на груди, кланяются ему в пояс и бухаются на колени.

—   Нет,— говорит директор.— Это как-то надуманно. Какой-то сложный юмор.

—   Вы правы,— говорю.— Сложный и дурацкий. Из­вините, брякнул, не подумавши,— говорю, руки на груди складывая и падая на колени.— Виноват, виноват!

-— Ладно,— говорит он.— Чего еще придумал? По­стоял и хватит. Вставай. Это уж лишнее.

—   Вставать так вставать! А может, еще постоять? Мне не трудно.

—   Какой ты все же спорщик,— говорит директор,— Принципал. Вечно любишь свое доказывать. Ладно, если уж такой настырный — считай, переспорил: можешь еще постоять. Но не позже, чем до конца рабочего дня.

Едва прозвенел звонок, извещавший о конце работы, я, как пружина, с колен взвился и бегом к себе, пи­сать статью о том, что нет у нас в конторе фактов угодничества и подхалимажа. Ни так нет, ни сяк нет. Никак нет!

Борис Николаевич прожил на свете тридцать лет и в настоящее время работал старшим лаборантом в исследовательском институте. Имел жену и сына-первоклассника. Особым умом не отличался, характером же обладал отменным: тут тебе и доброта, и спокой­ствие, и трудолюбие, и честность. Ценил Борис Нико­лаевич жену, был внимателен к сыну, уважал коллег, терпеть не мог лентяев, жуликов, пьяниц.

Можете себе поэтому представить, как он был удив­лен и раздосадован, когда на пороге четвертого деся­тилетия уловил в своем характере новые, не очень приятные оттенки.

А началось с решительного пустяка: со вздрагива­ний при виде ценных вещей или при упоминании о та­ковых. Впервые он вздрогнул, увидев в «Спортивных товарах» бильярдный стол за восемьсот рублей.