Вот, скажем (сборник) - Страница 5

…Вот, скажем, в тихом дворе московского дома примерно в восемь утра мальчик и девочка младшего школьного возраста истошно вопят: «Синички! Синички! Летите сюда! Мы вам зимовать поможем! У нас есть угощение! Летите к нам, синички!» – и размахивают кусочками сала с налипшими на них шерстяными ниточками от варежек.

…Вот, скажем, молодая норовистая дама, трепеща ноздрями, тычет пальчиком в ноутбук и отчитывает робкую девушку, нервно наматывающую локон на торчащую за ухом дужку очков: «…Теперь, Катя, смотрим ту же серию, третью сцену. Вы пишете: „Кирилл и Маргарита о чем-то спорят на улице. Кирилл крепко хватает Маргариту за руку повыше локтя. Маргарита громко вскрикивает от боли. К ней бросается встревоженный милиционер…“ Катя, вы вообще в какой стране живете?!»

…Вот, скажем, на выставке «Исповедального женского еврейского комикса» в одном из музеев Нью-Йорка пара немолодых русских туристов внимательно читает длинные, как ночь одинокой женщины, иллюстрированные ламентации об ужасах покупки первого лифчика в присутствии еврейской мамы (или об ужасах чтения «Лолиты» под руководством еврейской бабушки, или об ужасах написания любовных писем под руководством еврейского психиатра – неважно, все это примерно один и тот же текст с примерно одними и теми же иллюстрациями).

– Хорошо, что мы все-таки записали нашего Пашеньку евреем, – вдруг говорит дама. – Так он назло нам на русской женится.

…Вот, скажем, поэт Л. и редактор Х. в состоянии некоторой подвыпитости терпеливо объясняют восхищенно глядящей на них девушке основные принципы современного искусства:

– Что ты рисуешь – совершенно неважно, – говорит поэт Л.

– Абсолютно неважно, – соглашается редактор Х. – И даже как именно ты это рисуешь – совершенно неважно.

– Абсолютно неважно, – вторит поэт Л.

– Главное – что ты думаешь о том, что ты рисуешь, – говорит редактор Х.

– И тогда совершенно неважно, что и как ты рисуешь, – подхватывает поэт Л.

– Но лучше всего, если при этом ты рисуешь хер черной икрой по белому ковру, – завершает редактор Х.

– Да, это действительно лучше всего, – соглашается поэт Л.

…Вот, скажем, писатель П. старается поддержать своим сочувствием друзей – менеджеров среднего звена:

– Когда рабочий день чаще раза в месяц – это, конечно, очень тяжело, – говорит писатель П. – А реже – даже приятно.

…Вот, скажем, дочь художника К. решает, что для полного раскрытия ее творческого потенциала ей необходимо записаться на курсы кройки и шитья. И ходит на эти самые курсы с большим энтузиазмом. И семья ее тоже с большим энтузиазмом следит за ее прогрессом, интересуется, как прошел урок и что задали на дом.

– Сегодня мы занимались выворачиванием канта, – гордо говорит дочь художника К.

– То есть звездное небо – внутри нас, а нравственный закон – над нами? – вворачивает известную шутку художник К.

– Это Фома Аквинский, получается, – тихо бурчит из угла политолог Ф.

…Вот, скажем, поэты Г. и Ц. в ранней молодости снимали комнату у одной скромной петербургской старушки. Старушка была всем хороша, но страсть прижимиста – хотя и богата, по тогдашним петербургским меркам. Поэтов Г. и Ц. она терпела с трудом и больше всего боялась, как бы эти представители творческой интеллигенции и их постоянно шастающие в гости друзья не попортили ей стоявший в арендуемой комнате ценный диван. И сразу предупредила, что ежели чего с диваном случится – с поэтов двадцать пять рублей. Естественно, поэты в первую же неделю постоя успели этот самый диван залить портвейном и прожечь глаголом. А утром пошли и украли из дворницкой топор. И за те пять минут, что старушка ходила в булочную, разрубили диван на куски. И в течение следующих трех недель выносили труп по кускам в рюкзаках, мешках и портфелях. А потом убедили старушку, что никакого дивана в комнате не было. Никогда. Вообще. А потом убедили дворника, что никакого топора в дворницкой не было. Никогда. Вообще. Хотя на самом деле они, конечно, вернули топор на прежнее место под скамью и даже поленом прикрыли точь-в-точь, как было. Просто остановиться уже не могли.

…Вот, скажем, во время недавней бомбардировки израильского юга беер-шевский писатель П. столкнулся с проблемой кота. По идее, каждый раз, когда звучала сирена, писатель П. должен был не просто переместиться в защищенную комнату сам, но и найти в трехкомнатной квартире охреневшего от сирены кота, вытащить его из-под мебели, отволочь в защищенную комнату и закрыть дверь, удерживая рвущегося наружу кота ногой. Кроме того, в защищенной комнате кота приходилось время от времени опять ловить и затыкать ему пасть, потому что вой кота перекрывал звуки радио и вой сирены, так что писатель П. не мог понять, отменена тревога или еще нет. Плюс – после перепуганного кота комнату приходилось мыть и проветривать. Тогда писатель П. решил начать готовить кота к постоянной жизни в зоне боевых действий и отнес кошачью миску в защищенную комнату. Кот стал проводить в защищенной комнате большую часть времени, но при звуках сирены порывался ломануться из закрытого пространства наружу, сбивая с ног вбегающего писателя П. Тогда писатель П. стал при звуках сирены бежать к защищенной комнате, бросаться у порога на колени и хватать в объятия летящего ему навстречу кота. И в этом, конечно, было что-то такое трогательное, что бывает, по большому счету, только во время войны.

…Вот, скажем, интеллигент Т. признается, что покупает своим морским свинкам какой-то там сверхочищенный высокопафосный импортный корм по 650 рублей за килограмм, потому что его мучает нормальная интеллигентская тревога, что он этим самым свинкам что-то должен.

– А вы им в клетку кредитку киньте, – неожиданно говорит Гаврилов.

– Чтобы они сами купили, чего захотят? – воодушевляется интеллигент Т.

– Нет, – говорит Гаврилов, – чтобы им было удобнее этот самый корм в дорожки сгребать.

…Вот, скажем, мелкий продюсер Л. загорается идеей провести конференцию под названием «Почему все так плохо?» Серьезную, коммерческую, с платой за вход. Про механизмы неудач. Пригласить спикера про механизмы неудач в личной жизни, еще одного спикера – про механизмы неудач в бизнесе, еще одного – про механизмы неудач в творчестве, в общественной жизни, в самореализации… К сожалению, организовать эту конференцию мелкому продюсеру Л. не удается уже почти год по совершенно непонятным причинам.

…Вот, скажем, крепкая готичная девушка, с намертво перепутанными синими косами и следами черной помады на зубах, улыбается широкой американской улыбкой хозяину корейского ресторана в Мидтауне и ласково говорит ему на прощанье: «Это была прекрасная курица! У меня бы рука не поднялась убить такую прекрасную курицу!»

…Вот, скажем, тель-авивский таксист говорит по телефону, произнося каждое слово с хорошим твердым аканьем: «Сестра тут у меня вышла за одного питерского… Да нет, он в Иерусалиме уже двадцать четыре года… Короче, за одного иерусалимского вышла сестра. А дети растут, понимаешь, питерские. Вчера говорю: „Дай, Итан, мне конфетку“, а он: „Это трюфель, дядя“».

…Вот, скажем, под традиционный разговор о том, какими холодными стали зимы, поэт С. мрачно замечает, что самые странные вещи происходят с людьми именно что от холода.

– Однажды, – говорит поэт С., – мы себе спокойно пили шампанское. Ну, много, но не так уж много. Ну, так пили шампанское, как вообще люди пьют шампанское. А потом Лена говорит: надо переходить на самбуку, а то очень холодно. И мы перешли на самбуку. А потом мы вспомнили, что припарковали машину на разделительной полосе. А Вадик был трезвый, и мы пошли перепарковываться. И тут выяснилось, что у машины открывается крыша, а Вадик даже не знал, потому что раньше никогда не пытался лечь на заднее сиденье. Было минус пятнадцать, и валил снег, но мы все равно открыли крышу. И снег стал валить прямо нам в коньяк, и Лена сказала, что от этого коньяк кажется гораздо теплее. И тогда я высунулся через крышу и стал ловить снег в коньяк, но он очень быстро таял, поэтому я очень быстро пил. И тогда мы стали очень громко ехать, потому что я раскинул руки и пел: «…Сильный, державный, царствуй на славу!», потому что у меня замерзла голова и в ней произошло сужение сосудов. И нас остановили укуренные гаишники и сказали, чтобы я не высовывался через крышу, потому что у них от холода нет сил с нами разбираться. И это как-то так закончилось, что я проснулся в обезьяннике, а милиционер меня обнимал, чтобы согреться.