Восточные постели - Страница 39

— Но, несмотря на неудачную попытку вашего отца разбогатеть, — заметил китаец, помощник управляющего, — чайных чашек у вас все равно было больше, чем вы могли сосчитать.

Малаец кивнул с улыбкой, ничего не сказав. Впереди по правому борту джунгли начинали редеть, превращаться в поросль, потом пошел регулярный лес каучуковых деревьев. Краббе вспомнил английского политика с мистическим уклоном, который, пробыв два дня в Малайе, написал в воскресной газете, что джунгли симметричны и аккуратны, как подстриженный по британским правилам сад. Он думал о многих других визитерах в пляжных костюмах, которые в розовом тумане гостеприимного виски считали малайцев китайцами, мечети — англиканскими церквами, плантации — джунглями, чистые тарелки с аккуратными канапе — приятным и безопасным заказом. Но в хулу, то есть в верховье реки, две половинки джунглей сливались воедино, там ошибиться уже невозможно. Джунгли произносили «ОМ», подобно малайскому мастеру театра теней, — единый и неделимый конечный нуомен.

Лодка подошла к причалу поместья Рамбутан, где высадились китаец и тамил, улыбаясь, помахав руками. За роскошной лужайкой величественно сверкала стеклом группа бунгало, за ними опять каучук и шеренги кули. Лодка направилась на середину реки с Краббе, с молчавшим Вайтилингамом, с малайцем, молчавшим за сигаретами, с болтавшими лодочниками. Следующая остановка — поместье Дарьян.

Через милю по продолжавшей сужаться реке Краббе отпраздновал некоторое облегчение боли, сказав несколько вежливых слов Вайтилингаму, полюбопытствовав, зачем он едет на плантацию в верховьях реки. Вайтилингам выдавил из пульсирующей гортани одно слово:

— Животные.

— Скот осматривать? — Вайтилингам не кивнул. — А я, — сказал Краббе, — еду повидаться с семьей тамильского учителя, которого убили. Может, вы его знали. Он руководил школой в поместье.

Вайтилингам оглянулся на Краббе и кивнул, что, кажется, знал. Вымолвил имя:

— Югам. — Добавил: — Нехороший человек. Пьяница.

— Больше он никогда пить не будет.

Больше Вайтилингам ничего не сказал. Вскоре прибыли к последнему на реке аванпосту индустрии и цивилизации. Лужайки здесь были еще шире, чем в поместье Рамбутан, садовники-тамилы трудились со шлангами над цветочными клумбами. Дом плантатора представлял собой не простое бунгало. Он стоял на высоких столбах, прикрыв в тени под брюхом бронированный автомобиль для объезда многочисленных квадратных миль каучука, взлетал ввысь на два этажа к саду на крыше с полосатыми тентами. Здесь, в отчаянии, одинокий управляющий пил любое утешение, которое могла доставить лодка и охладить частная электростанция. Ведь мало кто рисковал теперь на воскресное путешествие ради грандиозных завтраков с кэрри, вечеринок с джином и танцами, купания под луной в бассейне с ежедневно менявшейся водой, окруженном баньянами и дождевыми деревьями, бугенвиллеей и гибискусом, перед горделивым особняком. Не жизнь, а пытка, — загнанные отверженному под ногти иглы, — неадекватно смягчаемая гулом его холодильников, рокотом множества вентиляторов, громким преданным звуком проигрывателя. Он много пил до обеда, обед с массой блюд подавали в ранние утренние часы, рыба и баранина пересушивались, уставший повар забывал про кофе. Кумбс, думал Краббе, бедный Кумбс, несмотря на тысячи в банке, на удобство бархатных кресел и сигары в редкие приезды в лондонский офис.

Малайцы с улыбками помогли Краббе сойти на берег, оставили его с тростью и сумкой, засеменив прочь, помахав руками, к своим шеренгам. Вайтилингам стоял в нерешительности, помахивал правой рукой с черным чемоданчиком с лекарствами и инструментами, нервно улыбался и вымолвил, наконец:

— Скот. У скота рак.

— Лучше с Кумбсом пойдите сперва повидайтесь, — посоветовал Краббе, — выпейте, или еще чего-нибудь.

Вайтилингам помотал головой.

— Мой долг, — сказал он, не запнувшись. И пошел в сторону домов работников, к замкнутому мирку деревенской лавки, коров и кур, школы и пункта первой помощи. Оставшись один, Краббе страдальчески двинулся к дому, длинным путем со стороны реки, слыша заключительную пульсацию лодки, потом ее привязали до обратного вечернего пути, раздался щелчок заглушённого мотора.

Когда Краббе подходил к лестнице, в дверях появился мужчина.

— Привет, привет, привет, — в энергичном приветствии закричал он и спортивно побежал вниз по ступеням.

Краббе он был незнаком, и поэтому Краббе сказал:

— Я ищу мистера Кумбса.

— Всего на день опоздали, старина, — сообщил мужчина. — Слушайте, да вы в плохом состоянии, а? Позвольте предложить руку помощи. — Это был крупный плотный мужчина лет тридцати пяти, мускулы былых активных времен теперь мирно осели, смахивая на жирок. Довольно симпатичный. Прилизанные темные волосы, усы, сливочный патрицианский голос, красивые толстые колени с ямочками между синими шортами и футбольными гетрами. В клетчатой хлопковой рубашке мягко колышется распущенный живот и мясистая грудь. — Вы тот самый, из Министерства образования, — догадался он, с силой таща Краббе по лестнице. Рассмеялся громким смехом плотно обедающих людей. — Тут про вас телеграмма. Кумбс мне ее оставил. Что-то насчет убийства того типа. Только не понимаю, что вы можете сделать.

— Дело вполне обычное, — сказал Краббе, когда дошли до верхней ступеньки и остановились у широких открытых дверей среди растений в кадках. — Соболезнования вдове, выяснение, что в действительности произошло, для отчетов; заверение, что она получит положенную вдове и сиротам пенсию. — Он стоял, задыхаясь, в ожидании приглашенья войти.

— Вот та самая телеграмма, — объявил мужчина, схватив телеграмму со столика в вестибюле. Вестибюль был просторный, величественный, с панелями из импортного дуба, с головами африканских животных на стенах, с цветами, с гарнитурами мебели из ротанга. — Сказано: «Сожалею убийстве. Посылаю своего помощника сам должен остаться офисе». И подписано: такой-то бен такой-то. Никогда не умел читать малайские имена. Мой язык — тамильский. — И опять от души рассмеялся. — Звучит так, будто это убийство он сам совершил. Ну, заходите, мистер помощник. Слишком уж для того типа шикарно называть вас помощником. Всыпьте ему чертей, когда вернетесь.

— Знаете, в каком-то смысле это правда, — сказал Краббе. Они медленно, Краббе — хромая, вошли в обширную гостиную. — Я и есть помощник. Помогаю тому типу занять мое место. — Гостиная представляла собой приблизительно акр полированного дощатого пола с полными комплектами предметов для сидения или праздного времяпрепровождения — столик, диван, кресла, — стоявшими с интервалами вдоль стен, у окоп, выходивших вниз на реку, на джунгли за ней, в пространстве полной эха комнаты. Подобное изобилие было чудовищным и трагичным, как детский язычок, высунутый великому зеленому гиганту. На стенах виднелись не выгоревшие на солнце прямоугольные пятна, где висели и снова повиснут картины. На полу стояли полураспакованные сокровища нового мужчины — граммофонные пластинки, книги, бумаги, фотографии клубов регби. Посередине радиоприемник с проигрывателем, глас, вопиющий в пустыне стоявшей сейчас тишины, впрочем, уже включенный в высоко расположенную электрическую розетку.

— Где, — спросил Краббе, — Кумбс?

— Его перевели. Это место ему явно на нервы подействовало. — Мужчина изобразил шатание и подмигнул. — Перебрался на одно место в Джохор. Фактически с понижением. А для меня повышение. — И с удовольствием оглядел просторное ничейное помещение. — Я был в Негри-Дуабелас. Руководил обществом Юнион Джек в Тимбанге. И музыкальным клубом. Там не было так одиноко, как тут. Но я против одиночества не возражаю. Читаю много стихов. Меня зовут Джордж Кастард. Кажется, вашего имени не припомню.

Краббе чуть подумал, потом сказал:

— Виктор. — Если этот мужчина читает стихи, вполне возможно, читал и Фенеллу. В конце концов, он раньше нее носил фамилию Краббе, зачем же она ее узурпирует, самовольно делает всем известной? — Виктор, — сказал он.