Восточная Пруссия глазами советских переселенцев - Страница 4

нас привез. Потом сидели в общем зале под крышей на перроне. Сидим (нас

человек двадцать), плачем. Страшно: все чужое. Фрау эти ходят — такие

напыщенные. Последнее, что оставалось от России — это вот этот немецкий

солдат, который нас привез и который скоро от нас уйдет. Какая-то старушка,

помню, подошла к нашему солдату, о чем-то просила. Наверное, думала, что он

нас обижает. Потом нас повели в арбайтсамт (рабочий отдел), где-то в центре

города он размещался. Выдали прямоугольные нашивки голубого цвета, белым

было написано «ОзГ». Вскоре меня вызвали, показали хозяйке. Ей лет 35-36

было. Улыбнулась она мне. Сели мы в трамвай. И там увидела девочку, с которой

вместе ехала в поезде, обрадовалась, стала говорить. Хозяйка мне: «Нельзя!»

Оказывается, нам в трамваях ездить было запрещено. Если бы кто увидел, у

хозяйки были бы неприятности.

Хозяина звали Зайтц, он служил где-то в Литве. Хозяйку звали Эр- не. Трое

детей: сын Иохим 16 лет (он жил отдельно, был трубочистом), дочка Кэтхен 12

лет и самый младший мальчик, лет двух с половиной, Буце. Хозяйка относилась

ко мне очень хорошо. Она учила меня языку. И у меня был небольшой словарь.

Мои обязанности: утром, когда хозяйка еще спит, я бегу за молоком. На мальчика

полагался один литр цельного молока, на взрослых — по пол-литра пахты. Все

это было по талонам. Затем варю девочке кофе, готовлю ей завтрак, и она

9

отправляется в школу. Потом поднимаю темные шторы (для светомаскировки).

Ежедневно была влажная уборка. Хозяйка сама показала, как нужно убирать, как

застилать постель. В месяц она мне платила 10 марок 20 пфеннигов. Потратить

же их я ни на что, кроме лимонада, не могла, так как все абсолютно было по

карточкам. Готовила она сама. Ели в кухне все вместе, и я тоже. Фактически я

была как член семьи. В мои обязанности также входило одевать малыша.

Поначалу он капризничал, вырывался. Потом привык и даже полюбил меня. Это я

его лимонадом приворожила. Деньги ведь мне все равно тратить не на что было.

Мы с ним ходили гулять на Литовский вал. До чего там было красиво! Вроде

бульвара что-то. Люди прогуливались. Ходили мы с ним в зоопарк («Тиргартен»).

Там мало что изменилось. Сейчас даже стало красивее, наши надстроили. Фрау

Эрне сочувствовала нашим. Приходит она как-то раз и говорит мне: «Люци! Я

дала вашим талончики на хлеб. Только ты скажи им, чтобы получали хлеб, когда

в булочной никого нет». Это она нашим военнопленным карточки дала. На заводе

«Шихау» было очень много подпольщиков из числа вывезенных на работы. Из

волковысских лесов прибыл человек для организации подполья. Правда, это все

я узнала уже в гестапо. Им удалось отправить первую партию людей. Дело было

поставлено серьезно, потому что ехали на машинах, с пропуском. На границе

задержали с проверкой, они вынуждены были принять бой. Оттуда ниточка

привела в Кенигсберг. Гестапо не дремало. Один из военнослужащих, с которым я

познакомилась на строительстве бомбоубежища (его звали Леша), просил меня

достать компас. Я взяла с окна, хозяйский. А компас, как потом выяснилось,

оказался детский. Потом этот компас привел гестапо ко мне. Леша работал у

пекаря. Он меня и выдал. Но я его не виню. Его очень сильно избили. Хозяйка

меня часто предупреждала: «Люци, я тебя прошу, не ввязывайся никуда. Это

очень опасно». Я ей обещала. Когда меня уводили, малыш сказал: «Я пойду с

Люди». Он же ничего не понимал. Хозяйка дала мне свое теплое белье. Это был

февраль 1943 года.

Людмилу Михайловну продержали в тюрьме полтора месяца, а затем

отправили в концлагерь Равенсбрюкк, оттуда — в концлагерь Цводау в

Чехословакии. Она продолжает свой рассказ:

— Там было очень много разных национальностей. Много француженок

было, даже были еврейки, но их перед самым приходом наших расстреляли. Как

они плакали, как они хотели жить! В последние дни кормили ужасно: в день

давали по 70 граммов хлеба, и все. Соли в пище не было совсем. А ведь я в этом

концлагере находилась больше года. Нас освободили 7 мая 1945 года англо-

американские войска. Одна француженка встретила своего мужа. Чешек

отпустили, немок тоже. Остались только француженки, польки и мы. Вообще, это

был сумасшедший день. Помню, женщины поймали надзирательниц и остригли

их наголо. Мы хохотали над ними как сумасшедшие. По-моему, это одно из самых

сильных средств унижения, тем более женщины. Позднее пришли русские. Мы их

не узнали вначале: погоны, петлицы. Наши повесили лозунги: «Родина-мать ждет

вас!»

Я вернулась в Ярославль. Паспорт на 1946 год выдали с ограничениями

(нельзя было выезжать из города), НКВД следил за мной, проверял с

пристрастием. Даже знакомые мне говорили, чтобы я не откровенничала, потому

что их расспрашивают, о чем они со мной говорят. Меня вся эта возня обижала до

глубины души. Я всю войну мечтала вернуться на родину. В лагере я

познакомилась с одной француженкой, так она все меня звала после войны

поехать с ней во Францию. Я же мечтала только о доме. А теперь выходит, что

после стольких мучений, выпавших на мою долю, меня подозревают как

завербованную иностранной разведкой! Это был, конечно, бред, но мне это было

10

больно. Поэтому, когда я получила паспорт уже без ограничений, я тут же уехала

в Ригу к сестре.

Одна судьба

Есть люди, по биографиям которых, как по книге, можно изучать историю

страны и удивляться, как это одна жизнь может вместить в себя столько событий.

Такова судьба Ивана Дмитриевича Степанова, одного из многих, кто приехал в

бывшую Восточную Пруссию в конце сороковых.

— Я родился 17 июля 1926 года в деревне Киревка Тимского района Курской

области. Отец, Степанов Дмитрий Епифанович, был крестьянином. Мать,

Степанова Ефросия Матвеевна, была крестьянкой. В нашей семье было 7 детей.

Я был третьим по счету ребенком.

...В 1933 году наступил страшный голод. Мы, дети, пухли с голода.

Свирепствовали разные болезни, особенно дизентерия. Ослабевшие от голода

организмы людей не могли сопротивляться болезням. Много людей поумирало.

Не обошло горе и нашу семью. Сестра Наташа и брат Миша умерли от голода, и

нас у родителей из семи детей осталось пятеро. Но на этом наши беды не

кончились. Все крестьяне должны были выполнять план государственных

поставок различных сельскохозяйственных продуктов, в частности и куриных яиц.

Моя старшая сестра набрала на сдачу ведро яиц. Об этом узнал председатель

сельского совета Степанов Андрей Петрович, и он решил забрать эти яйца

вместе с продавцом магазина и еще кем-то. И вот они трое забрали эти яйца для

своих личных дел. Шел 1937-й год. Сестра рассказала о случившемся отцу. Отец

пошел к ним, стал стыдить, говорил: «Вы же коммунисты, зачем ребенка

обижаете?» А они после этого договорились между собой — председатель

сельского Совета, продавец магазина и еще кто-то, я не помню кто, — и написали

в НКВД, что мой отец ругал Сталина.

...Когда отца арестовывали, мать от отчаянья плакала и причитала. Потом,

когда она побывала в Курске и ей в тюрьме сказали, что отца там уже нет, с ней

случился обморок возле самой тюрьмы. Не знаем, что она там говорила и

кричала в обморочном состоянии, но ее оттуда, от тюрьмы, увезли в

психиатрическую больницу. Пробыла она там три года. Мы, пятеро детей,

остались без средств к существованию. Мы бродяжничали, как нищие

побирались по деревням, так как есть было нечего. Наши дворовые постройки,

пока мы бродяжничали и нищенствовали, чтобы не умереть с голоду, растащили

на дрова соседи. Дров на зиму запасти не успели, и поэтому топить хату было