Восточная Пруссия глазами советских переселенцев - Страница 10

воспользовались в полной мере льготами, перечисленными в постановлении №

1522. И все же для многих переезд и правительственные льготы казались

спасением от голодной смерти.

«Колхоз дер. Просовицы Меленковского района [Владимирской области] на

день переселения гр. Егоровой А.Д. в Калининградскую область имел на

колхозной ферме всего лишь двух поросят и одиннадцать голов овец, а

птицефермы совершенно не было и нет. Несмотря на то, что райисполком

настаивал на том, чтобы выдали одного поросенка и двух голов овец, — колхоз в

выдаче упомянутых отказал, мотивируя отсталостью колхоза и наличием

незначительного количества на ферме овец и поросят в этом большом, но

отсталом колхозе.

Что касается отказа гр. Егоровой в оплате за выработанные ею трудодни, то

причиной этому послужило отсутствие продуктов, которыми следовало уплатить

гр. Егоровой за работу. По этим причинам, заявил тов. Прогрессор, ряд последних

22

лет не получали продуктов за выработанные трудодни и все остальные

колхозники упомянутого колхоза».

Из докладной записки инспектора И. Д. Лисина начальнику

Переселенческого управления при Совете Министров РСФСР, 2 апреля 1947

года.

ЦГА РСФСР. Ф. 327. Оп. 2. Д. 623. Л. 109.

Рассказывает Раиса Кузьминична Е ж к о в а из Коврова:— Поголодали в

войну. Дочь я схоронила. Хотели хоть оставшихся детей спасти. Муж у меня

неплохо зарабатывал, по две тысячи до войны приносил. Добро наживали —

диван купили, шифоньер. А в войну пришлось вещи продавать, на продукты

меняли. Я даже занавесочки с окон сняла и на базар понесла. На карточки сыт не

будешь. Родне никому не говорили, что уезжать собрались. Только когда

переселенческий билет получили, сказали им. Они нас провожать приходили.

Ругали нас за то, что на не-

мецкую землю едем. Как, говорят, будете с немцами жить? А что, немцы не

люди, что ли? Такие же, как и мы. Вот. Оформили документы в горисполкоме и

поехали.

Об этом же говорила и Татьяна Семеновна Иванова из Витебской области:

— В сорок четвертом году фашистов прогнали, я стала работать в колхозе.

Голодно было. Ни комбайнов, ни вообще никакой техники. Поля заставлены

разбитыми танками, машинами. Так что мы на себе пахали, боронили, сеяли.

Была у нас одна оставшаяся лошадь, так мы ее потом от голода зарезали,

разделили и съели.

Желание уехать от старой жизни порою имело под собой и другие основания.

Зимой 1937—1938 годов у Александра Августовича Мелига л в а был арестован

отец: «Мы приехали еще и потому, что на мать смотрели как на врага народа,

вернее — как на жену врага народа. Мы думали, что на новом месте все будет по-

другому».

Не слишком доверяясь официальной агитации, люди стремились получить

побольше достоверных сведений от тех, кто уже побывал в Кенигсберге или

поблизости, в Прибалтике.

Из воспоминаний Николая Петровича Мухина:

— Моя жена переговорила со знакомым чекистом. Тот знал Восточную

Пруссию и сказал, что мы едем не на пустое место, что там город, как наш

Ленинград. Хоть он и разбит, но жить будет где, и людей там наших, русских,

будет много, так как вербовка идет по всей стране. Вот мы с женой и решились

завербоваться.

Мнение и советы, особенно приглашения уже уехавших знакомых, являлись

существенным фактором при принятии решения. Важно было зацепиться за кого-

то, получить поддержку на первое время. Да и слова знакомых людей вызывали

гораздо больше доверия, чем агитация уполномоченных, которую те вели по

долгу службы.

Это подтверждает в своих воспоминаниях Владимир Григорьевич Шмелев из

Рязанской области:

— Мой брат Василий воевал в Восточной Пруссии. После войны он приехал

домой, пожил немного, осмотрелся да и опять уехал. Завербовался. Письма нам

писал, что жизнь здесь хорошая. Мы, мол, рыбы едим до отвала, селедочные

головы даже не едим — выбрасываем за окно. А мы же в России рыбы-то и не

видели. Ну, если нам привезут хамсу, такая мелочь, так ее из-под полы продавали

своим. Писал: приезжайте к нам, живем нормально, у нас тут лещи, судаки. А мы

23

даже не знали, что это за рыба такая. У нас речушка небольшая была, так там

огольцов наловишь. Вот и вся рыба. Мать пошла к уполномоченному и

завербовалась.

Если же из знакомых или родственников никто в тех краях не был, люди

ловили различные, порой самые невероятные слухи о новой земле: «Сразу после

войны пошли разговоры среди эвакуированных: «Поехали в Пруссию, там лежат

снопы немолочены!» (Мария Ивановна Макеенко). «Ребята, которые приезжали

из Кенигсберга, говорили, что там есть все: и тушенка, и яичный порошок... А у

нас даже после прорыва блокады было очень голодно» (Мария Дмитриевна

Машкина).

Одновременно ходили и другие разговоры:

— Многие отговаривали нас, говорили: «Вас там убьют, там же немцы

живут!» И когда мы потом с подружкой Зиной Затрускиной прохаживались по

перрону Белорусского вокзала в Москве в ожидании отправления нашего

эшелона, подошел молодой милиционер и спросил: «Девушки, вы такие

красивые, зачем вы туда едете? Ведь вас там убьют!» Он знал, куда мы едем,

ведь наш эшелон был самым первым, везущим в Восточную Пруссию

переселенцев по вербовке, — рассказывает Анна Ивановна Трубчанина.

— Нам говорили: «Куда вы едете на неметчину?» А нам что... Мы пацаны,

нам интересно: «В Кенигсберг едем! В Кенигсберг!» — вспоминает Владимир

Григорьевич Шмелев, тогда десятилетний мальчишка, отправившийся с семьей в

свое первое путешествие.

Сквозь сито благонадежности

Проведение такой акции, как переселение, не могло обойтись без

тщательных проверок людей: область ведь была пограничная. Несмотря на

острую нехватку переселенцев, процент отсеянных был достаточно велик, —

иногда излишне строгий отбор сводил на нет работу вербовщиков.

Рассказывает И. Н. Р - е в :

— Пригласил меня секретарь райкома и сказал, что мне поручают набрать из

района 250 семей. Я ходил по дворам, уговаривал людей. Многие соглашались.

Набрал примерно сто сорок хозяйств. А выпустили только тридцать одну семью.

Приехала комиссия. Из Москвы, что ли? Давай проверять. Многим стали

отказывать. Всякое ведь было. Может, кто в плену был или во время войны

командира не послушал.

Препятствием могло быть семейное положение, здоровье, состав семьи

(требовалось иметь не менее двух трудоспособных), политическая

неблагонадежность. Если в хозяйстве не было коровы — таких тоже отсеивали,

но лишь в первое время. Видимо, кто имел крепкое хозяйство, не очень-то рвался

на чужбину, поэтому уже в 1947 году разрешили набирать и «бескоровные»

семьи.

Однако главным препятствием к переселению чаще всего оказывалась

политическая неблагонадежность в том широком понимании, которое было

свойственно для послевоенного времени. И приходилось организаторам

переселения — исполкомам — метаться меж двух огней: между строгим

требованием выполнения планов переселения и директивами по

благонадежности.

Из архивных материалов известно, что на именном списке завербованных

лиц должно было стоять заключение начальника районного отделения милиции.

В тех местах, где население в прошлом выступало против советской власти,

24

проверяли особенно тщательно. Так было, например, на Тамбовщине. «Брали не

всех, — говорит Сергей Герасимович Повожаев. — Очень тщательно следили. У

нас из восьми человек четверо отсеялись. Выяснилось, что их родители у

Антонова были в банде. Так прямо по фамилиям смотрели, кого нельзя

отпускать». Строго отбирали тех, кому предстояло ходить в море (это особое