Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait - Страница 21
И потрясение – балет. Не хотел идти: «Что за театр, где актеры не разговаривают». Но боже мой!
Никогда не видел я подобного великолепия!
Эти белые залы фойе Мариинки (тогда Театр оперы и балета им. С. М. Кирова) с золочеными филенками и розетками, зеркала в лепных рамах, бесконечные полукруглые коридоры с рядами дверей. И за ними – лазурь и золото зала, бархатные барьеры лож, красный (мало кто помнит, он был красным тогда, только после войны, в 1952-м, Симон Вирсаладзе изменил цвет на сине-голубой!) головинский занавес, хрустальная люстра, сияющие бра, тяжелые кисти портьер, расписной плафон, звуки настраиваемых инструментов, запах дорогих духов (все той же «Красной Москвы» главным образом, но то был изумительный запах – запах тогдашней красивой жизни, праздника и достатка), потом музыка, огромная прекрасная сцена – вся таинственная роскошь огромного театра, кружащая голову, сулящая чудо. Из ложи бельэтажа – «Спящая красавица»: просторная, грандиозная сцена, на ней – дворец невиданной красоты, все эти люди в шелках и бархате, в золотом шитье, двигающиеся с невиданной грацией. Какие костюмы, какая ожившая монументализированная мечта о детской сказке, всерьез разыгранной взрослыми, такими красивыми людьми! Да и сами эти восхитительные слова – «бельэтаж», «бенуар», «царская ложа», а в программке – «Король Флорестан», «Каталабют, приближенный короля», «фея Сирени», «фея Золота», «фея Сапфиров», «фея Карабос» с ужасными мышами и отвратительными «карабосами». А потом такие красивые танцы – Аврора и принц Дезире – Фея (Феона) Балабина и Борис Шавров… И этот апофеоз с участием сказочных персонажей – от Синей Бороды до Кота в сапогах.
Наталия Дудинская. 1932
Галина Уланова и Константин Сергеев в сцене из балета «Ромео и Джульетта». 1940
И нежный, сумеречный, тоже совершенно театральный снег ранней зимы, который падал на Театральную площадь, когда мы с мамой возвращались домой после первого в моей жизни балета, огни трамваев, тоже ставшие сказочными в тот сказочный, уже гаснущий день.
Я влюбился в балет. К ужасу мамы, бесповоротно решил стать профессиональным танцовщиком. В детскую свою записную книжку старательно выписывал из книги «Весь Ленинград» телефоны артистов балета, хотя и мысли не допускал, что дерзну им звонить, просто сам процесс переписывания фамилий доставлял небывалое наслаждение, эти имена – Вечеслова, Чабукиани, Дудинская, Уланова, Люкум, Дудко – звучали райской музыкой. Потом была опера «Руслан и Людмила» со знаменитой тогда Александрой Халилеевой (сидел в «царской ложе»!). Опера меня не поразила, музыки, кроме марша Черномора, я не оценил, смотрел просто пышную сказку, где все время пели… А вот «Щелкунчик» из правого бенуара, с его таинственными и тревожными мелодиями, меня взволновал. Правда, там, в ложе, я заразился и заболел корью.
«Спящую красавицу» ставили дома. Как хотелось мне проиграть, воссоздать миновавшее, повторить, оставить!.. Конечно, не балет, – так сказать, драму.
Вообще-то, спектакли случались у нас и раньше, но скорее импровизированные. Намечался сценарий, дальше – по вдохновению. Например, трагедия «из восточной жизни»: упоминавшийся Ролик (Роллет), игравший главную героиню (девочек не было), когда все персонажи, поубивав друг друга, смирно лежали на полу, сунул кинжал (разрезальный нож) себе под мышку, воскликнул: «И мне не жить!» – и удалился, даже не упав. Я не только играл разные роли, но даже был автором хоть и незавершенной, но отчасти поставленной трагедии в духе Эдгара По, о котором тогда и не слыхивал. Называлась пьеса «Фальшивый призрак» и начиналась леденящей кровь сценой. Банкир, которого играл я, одетый в свой любимый костюм с брюками гольф и, разумеется, при галстуке, поздним вечером сидел за столом и, как подобает банкиру, считал деньги. И тут к нему являлся призрак жены, которую он убил, желая завладеть ее серьгами! Призрак был великолепный – в белом саване, со светящимися глазами, он подпрыгивал, выл и упрекал меня в убийстве. Моя «окостеневшая» (так именно было написано в моей пьесе) рука не могла разжаться, чтобы вернуть призраку пруклятые серьги. Играть мне было не нужно, я и в самом деле боялся до смерти. По сюжету призрак оказывался «фальшивым», его сконструировал брат несчастной жертвы, чтобы отомстить зятю-убийце и отобрать у него драгоценности. Призрака играл мой кузен – он зажигал под простыней на уровне глаз два фонарика и с удовольствием выл и прыгал. Такой вот гиньоль. Вообще я не в первый раз баловался литературой. Начал научно-фантастический и отчасти шпионский роман из заграничной жизни и написал (продиктовал) целую строчку: «Цирковин (такую я придумал фамилию герою, иностранных фамилий не знал) был крупным инженером. Его обожала вся Италия». Почему Италия?..
Постановка «Спящей красавицы» удалась. Я, естественно, играл принца Дезире в сшитом мамой «принцевском» костюме. Этот костюм готовился отчасти втайне от меня – я знал, что он шьется, но мне его не показывали.
Меня ждало разочарование.
Вместо чего-то красного с золотом или, на худой конец, с серебром мне преподнесли нечто изысканное из серого (старого, бабушкиного) вельвета с синей отделкой и темно-желтыми лентами и серый фетровый берет с настоящим, хотя и потерявшим от времени пышность страусовым пером. Мамин хороший вкус не встретил моего понимания. И при каждом удобном случае я просил прикупать в галантерейных лавках грошовые брошечки, чтобы костюм стал «красивее».
Приглашенная девочка Катя была в нашей труппе единственной. Ей пришлось играть не только принцессу Аврору, но и всех фей. Платье у нее было одно – белое. У фей на платье были крылышки. А чтобы феи были разными, при каждом выходе все той же барышни на нее направлялся с помощью волшебного фонаря то фиолетовый, то голубой, то зеленый свет… Ну а на принцессе была, естественно, корона. Мы с Катей в финале танцевали три па из кадрили-лансье. Танец, правда, был из XIX века, но церемонный, немножко сказочный и казался старинным. До сих пор помню эту мелодию, которую мама играла на гребенке, – других музыкальных инструментов в доме не было.
Постановка «Руслана и Людмилы» оказалась слишком масштабной, нужно было готовить много бутафории, сложные декорации. Трагически складывалась моя актерская судьба – на Руслана я явно не тянул, его должен был играть мой старший двоюродный брат. Зато мне достались две роли – волшебника Финна и исполнителя лезгинки на балу у Черномора, так что воплощались мои хореографические мечтания. Тем более что еще до «принцевского» костюма мама сшила мне «кавказский»: белую черкеску с газырями, коричневый бешмет (наряд, тоже, к несчастью, отличавшийся скорее хорошим вкусом, чем любезным мне пиршеством красок, – я не мог забыть расписную фигуру горца из керосиновой лавки). А разрезальный нож, служивший мне тогда кинжалом, по сию пору на моем письменном столе. Это был тот самый нож, который послужил орудием самоубийства осиротевшей девы в восточной трагедии, о представлении которой я уже рассказывал.
«Репетиционный период» сильно затянулся, а потом наступило лето 1941 года. Спектакль не состоялся.
Надолго любимым моим чтением стали сводные программки театров, чудесные узкие книжечки, где были изложены «краткие содержания» балетов и опер. Я знал сюжеты «Трубадура», «Травиаты», «Фауста», «Бахчисарайского фонтана» и т. д., ничего толком не понимая и упиваясь клише «кратких содержаний» наподобие: «бал в королевском дворце» или «граф в отчаянии кончает с собой». Именно с помощью этих программок состоялось первое знакомство с еще не читанной мною классикой.
Не помню первый поход в кино, да и фильм. Он, конечно, уже не был немым. Мои родители и их знакомые ходили на премьерные показы в Дом кино, который помещался тогда на Невском, во дворе, в бывшем «синематографе» «Кристалл-Палас». Здесь еще в 1929 году впервые показали звуковой фильм, а в шестидесятые годы открыли кинотеатр «Знание». После войны Дом кино расположился на Караванной улице (тогда Толмачева), 12, а кинотеатр на Невском вновь получил свое дореволюционное имя – «Кристалл-Палас».