Воспоминания о Штейнере - Страница 72

И вот тот факт, что чудо ВОСПРИЯТИЯ случилось — таки и что материалом восприятия оказалась гигантская форма, сложенная многими десятками рук слабых, смешных и особенными талантами в искусстве стройки не отличавшихся людей, но людей, охваченных пламенем любви (сколькие потом уснули) — огромная режиссура доктора.

Я говорю РЕЖИССУРА, потому что доктор нас поднимал на работу и в нас поднимал работу одновременно многими путями, — как духовный водитель, воин, труженик, умница, педагог, просто резчик, стекольщик, администратор и т. д.

Тот же, кто соединял все это в Дорнахе — музыкальный дирижер, или вернее: режиссер.

Дорнахская трагедия — огромное дело в истории духовного движения последних столетий; и режиссер, зная неизбежную трагику постановки, — шел на нее.

Вот почему и задания сцены так высоко приподняты в месте "происхождения трагедии"; сцена как бы СОШЛА СО СЦЕНЫ; из — под малого купола вышла в большой.

И потому — то в КОНТАКТЕ моих воспоминаний о Дорнахе в первую голову лежит узнание о докторе, КАК РЕЖИССЕРЕ.

Он любил СЦЕНУ; и он — знал сцену. Отдыхом для него было возиться над всеми проблемами постановок в крупном ли масштабе, в виде ли домашнего, почти семейного спектакля: для своих, немногих, близких; "семейным" спектаклем я называю: инсценировку на дорнахской сцене, в столярне; или — наскоро приготовляемую постановку крестьянской старинной мистерии в дни Рождества; где возникла ИДЕЯ инсценировки, там, улучив свободную минуту, — появлялся доктор; и, появившись, — врастал, так сказать, в затею; мне посчастливилось в Дорнахе неоднократно бывать на репетициях сцен из "Фауста" на подиуме в 1915–1916 годах; и я — свидетель той разносторонности, которую проявлял доктор в продумывании — деталей, штрихов, жестов, интонации; на этих "репетициях" — не было густой атмосферы переполненной аудитории, выпяленных на доктора глаз; не было — "теток", "старушек"; стиль артистической здесь царил; М. Я., фрейлен Валлер, участники репетиций (в то время — дорнахская молодежь обоего пола), близкие этих участников, как я, например (я допускался, потму что А. А.Т. была деятельной участницей все инсценировок); создавалась атмосфера — иная: не строгая, не "докладная": менее всего — оккультическая; я сказал бы, — дух Гете царил; что — то было от "Вильгельма Мейстера" в жизни этих репетиций; не было привкуса "академизма"; но и не было привкуса "модернизма"; веяло одновременно чем — то поистине НОВЫМ, еще только ощупывающим свои формы; и — одновременно: чем — то "старомодным" в лучшем значении этого слова; веяло — началом столетия: идеализмом, романтикой; стиль Гете, Германа Гримма парадоксально сочетался в этих театральных поисках со стилем самого ДОКТОРА.

Доктор Штейнер делался на этих репетициях — простым, — "милым", "херр Доктором"; одновременно: веселым, добрым и требовательным; шутливым, но — педантичным, где нужно; не было "доктора": был — незапугивающий участников режиссер — артист; при нем шутили, разыгрывались, бегали, — ВОЛОКЛИ непритязательно его и ТУДА и СЮДА, чтобы он объяснил: то или это; и видя, как порой в перепыле ДЕЛА его просто схватывали за рукав и вели — туда иль сюда, становилось странно, что этот простой человек мог СТРАХОМ сотрясать стены 1000‑й аудитории.

Так беззлобно — просто он выглядел.

Но его боялись и здесь: боялись, как режиссера (не как "учителя").

Где нужно, он замучивал требовательностью, заставляя в день разучить не разучиваемое; и переделать проделанное.

В итоге: продуктивность КАРЛИКОВОЙ (по составу и средствам) дорнахской СТУДИИ постановок была изумительна: временами: каждое воскресенье — новые постановочные номера; утром и днем — работа по постройке Гетеанума, в которой АРТИСТЫ превращались в стекольщиков, резчиков, чертежников и т. д.; вечером — репетиция с доктором и М. Я.; надо было выцарапать еще время для разучивания НОМЕРОВ: к следующему репетиционному дню.

Не следует забывать, что социальная обстановка, в которой происходила и ДНЕВНАЯ и РЕПЕТИЦИОННАЯ работа, была обстановкой ВУЛКАНА, как например, летом и осенью 1915 года; а "артисты" были и членами общества, внутри которого происходили тяжелейшие вещи.

Но внутри РЕПЕТИЦИЙ — создавался в Дорнахе иной: чистый, веселый, осмысленный мир; и веяло — духом Гете.

Об этой артистической жизни внутри жизни Дорнаха и о сердечном отношении доктора к постановочной "студии", ну, конечно, ходили сплетни "теток"; тетки ревновали доктора и к замкнутой жизни студии; и досадовали на то, что они были отстранены от присутствия на репетициях.

Доктор, как режиссер, — явление исключительное; можно было бы [бы было] написать десятки страниц об его изобретательности: из ничего в пять дней создать труппу; из нескольких тряпок — сцену; из нескольких любителей — музыкантов — оркестр; и этою ОТСЕБЯТИНОЮ угостить съехавшуюся со всей Швейцарии антропософскую публику, — да так угостит), что, разъезжаясь в Женеву, Берн. Базель, Цюрих, Лозанну, приезжие обменивались впечатлениями: "Рависсан!", "Шейн!", "Гроссартих! "[336].

Он любил ставить народное рождественское прославление Звезды, сохранившееся до нашего времени в глухих углах южной Германии; текст "комедийного дела" относится, если не ошибаюсь, к XIII столетию; он любил и остроты пастухов, и грубость их жестов; в ней себя выявляла выпуклость старинной мужицкой речи. Неизменно на Рождество с его легкой руки ставились эти "мистерии" в крупных антропософских центрах; в 1914 году я два раза видел эти мистерии; сперва — в Берлине; потом — в Лейпциге; в Лейпциге — долго готовились к ПОСТАНОВКЕ, желая ее показать доктору; в Берлине же легкая рука доктора буквально в 2–3 дня съимпровизировали постановку.

20‑го декабря 1914 года я видел постановку берлинскую; 28–29‑го — лейпцигскую; и — Боже мой: до чего разошлись обе постановки; но буду лапидарен:

— Постановка в Лейпциге:

— Пышность, напыщенность, гиератичность, подчеркну тость "великолепия" костюмов, поз, театральная декламация: декламация и декламация (только декламация) в огромной, до бела освещенной зале: процессия, чуть ли не мистерия! Но в целом — фальш, дутость, скука; и главное: полное несоответствие между "мистериальной пышностью" постановки и простым, ядреным, мужицким жаргоном. Ставила председательница лейпцигской ложи (литераторша Вольфрам, претендующая на изощренный вкус).

— Постановка в Берлине:

— Простота, веселая игра (как в кошки — мышки на Рождестве), никаких костюмов: Зеллинг, изображающий черта, закрутил свои вихры в рожки и приделал к сюртуку откровенный бумажный хвост; и был — вылитым "чертиком": "чертиком" народных мистерий ХШ века; Иосиф был трогательным Иосифом, а фрейлен Валлер, оставаясь "фрейлен" в откровенно бумажной золотой короне с огромной палкой, на которой горела звезда и которой она величаво постукивала, пробираясь среди нас, зрителей, к младенцу Иисусу, — была: волхв, волхв и волхв: с ног до головы!

Я ушел с "мистерий" берлинских глубоко растроганный, как с "мистерий", — именно потому что была обнажена все непретенциозность постановки. Постановщик, конечно, — доктор.

Он сидел в первом ряду; и — радовался: смеялся шуткам волхвов и пастухов, точно собираясь подсыпать к "соли" народных острот собственной "соли". И — чувствовалось: его соль — народная соль.